Семнадцатый век стал для Московского государства эпохой тяжелейшего социального и политического кризиса. Фактически со времен царствования Бориса Годунова в стране шла перманентная гражданская война. Лишь Петр I, действую диктаторскими и даже революционными методами, смог коренным образом преобразовать политическую надстройку общества. В своем стремление создать «регулярное полицейское государство»* царь выкорчевывал остатки сословного представительства и местного самоуправления, превратил церковь в придаток полицейско-бюрократической машины, жестоко подавил городские и казачьи восстания, террором усмирил знать и придворную оппозицию, не пощадив даже родного сына. За утверждение абсолютизма Россия заплатила десятками, а может быть и сотнями тысяч жизней. На несколько десятилетий практически умолкла русская публицистика и гуманитарная литература. Низы и верхи общества сковал страх перед Преображенским приказом, фискалами, церковной инквизицией. Десятки тысяч людей бежали за границу или на окраины государства.
Страна была «усмирена», но теперь противоречия раздирали обновленную правящую верхушку, чей состав изменился за годы петровских реформ. Все факторы, ранее стабилизировавшие отношения между различными группировками боярской аристократии, дворянства, служилых людей, будь то законы, семейные связи или обычаи, были разорваны или ослаблены. Появились новые влиятельные кланы, участвовавшие в борьбе за власть: «птенцы гнезда петрова», поднявшиеся из низов, европейские эмигранты и наконец, гвардейцы, игравшие при первом императоре не только военную, но и политическую роль своеобразных «комиссаров».
Ситуацию осложнил и типично диктаторский жест Петра, издавшего в 1723 году «Указ о престолонаследии», дающей царю право самому выбирать себе приемника. По иронии судьбы, спустя два года император умер, так и не успев объявить имя своего наследника. Еще не успевший остыть труп Петра лежал в Зимнем дворце, а на улицах Петербурга уже строились гвардейские полки, дабы поддержать своего кандидата на трон: вдову императора, бывшую лифляндскую простолюдинку Екатерину Скавронскую. Начиналась так называемая эпоха дворцовых переворотов.
Любопытно, но применительно к данным авантюрам современники не брезговали термином «революция». Люди XVIII-го столетия подразумевали под данным понятием любой силовой захват власти. Недаром знаменитая книга французского историка и дипломата Клода Рюльера о свержении Петра III так и называлась — « История и анекдоты революции в России в 1762 г».
В большинстве случаев дворцовые перевороты лишь меняли фигуры занимавшие трон и приводили к изменению в соотношение сил при дворе. Кто-то поднимался к высшим государственным постам и почестям, кто-то отправлялся в Сибирь. И. Ошер иронизировал на страницах «Всемирной истории обработанной Сатириконом»: «У самых сильных вельмож чемоданы были постоянно завязаны, на случай неожиданной ссылки. Летом в самую сильную жару шубы и валенки в домах временщиков не прятались далеко».
Без изменений оставалась и политика государства. Екатерина I прилежно имитировала продолжение петровских преобразований. Елизавета Петровна, захватив власть в 1741 году, благополучно довела до конца войну со Швецией, начатую ее предшественницей Анной Леопольдовной, а Екатерина II подтвердила все реформы, осуществленные за непродолжительное царствования ее незадачливого супруга Петра Федоровича.
Впрочем, бывали и исключения. Вмешательство гвардии на стороне императрицы Анны Иоанновны в 1730-ом году положило конец попыткам Верховного тайного совета ограничить самодержавие, а убийство Павла I пресекло сближение между Российской империей и наполеоновской Францией.
Новой чертой «европеизированной» послепетровской России, «периферийной империи», стало активное участие в придворных интригах и переворотах иностранных дипломатов. До середины XVIII столетия Россия была включена в европейскую систему союзов в качестве младшего партнера общепризнанных великих держав. Политический союз связывал Петербург с Габсбургской империей, экономический — с Великобританией. Русский двор был ареной ожесточенных схваток дипломатов, пытавшихся изменить или упрочить этот традиционный вектор внешней политики России XVIII века. Давно уже не секрет, что переворот «Дочери Петра», Елизаветы осуществлялся на средства выделенные Францией и Швецией. Самое пикантное заключалось в том, что на тот момент Швеция находилась в состояние войны с Россией, и одним из условий предоставления помощи был отказ Елизаветы от всех завоеваний ее отца. К чести новой императрицы заметим, что взойдя на трон, она сразу же забыла данные Стокгольму общения. (Брать средства у иноземцев на различные темные дела, а потом нагло «кидать» спонсоров издавна входило в число «добродетелей» российских политиков.)
Переворот 1801 года не обошелся без руки «англичанки, которая гадит». Многие современники видели в английском после Чарльзу Уитворте главного спонсора заговора, который оборвал жизнь Павла I. Впрочем, даже без интриг британских дипломатов хозяйственные связи с Альбионом были слишком важны для русского дворянства. Их разрыв, задуманный Павлом I, не сошел бы царю с рук при любых обстоятельствах.
Смена правителя всегда порождала в абсолютистских монархиях надежды на перемены к лучшему. На площадях говорили о новой свободе. Не удивительно, что после очередного дворцового переворота столица на несколько дней становилась ареной ликования части петербуржцев, в которых благосклонные историки усматривали стихийные проявления народного одобрения перемен. Демонстрации радости и ликования были особенно значительны, если павший «увенчанный злодей» был не слишком популярен в глазах «всей нации», включавшей в себя на тот момент двор и гвардию. Н.Э. Эйдельман так описывал Петербург после смерти Павла I:
«Радость, «всеобщая радость» … К вечер 12 марта в петербургских лавках уже не осталось ни одной бутылки шампанского…. Некий гусарский офицер на коне гарцует прямо по тротуару – «теперь вольность»!
Но были и противоположные примеры. Свержение Петра III, успевшего за полгода своего правления ликвидировать Тайную канцелярию, даровать вольности дворянству, смягчить политику по отношению к раскольникам, за пределами столицы вызвало нескрываемое недовольство во всех слоях общества. Вышеупомянутый Рюльер писал о том как проходила присяга Екатерине II в Москве:
«Губернатор приказал раздать каждому солдату по 20 патронов. Собрал их на большой площади пред старинным царским дворцом в древней крепости, называемой Кремлем, которая построена перед сим за 400 лет и была первою колыбелью российского могущества. Он пригласил туда и народ, который, с одной стороны, встревоженный раздачей патронов, а с другой — увлекаемый любопытством, собрался туда со всех сторон и в таком множестве, какое только могло поместиться в крепости. Тогда губернатор читал во весь голос манифест, в коем императрица объявляла о восшествии своем на престол и об отречении ее мужа; когда он окончил свое чтение, то закричал: «Да здравствует императрица Екатерина II!» Но вся сия толпа и пять полков хранили глубокое молчание. Он возобновил тот же крик — ему ответили тем же молчанием, которое прерывалось только глухим шумом солдат, роптавших между собою за то, что гвардейские полки располагают престолом по всей воле. Губернатор с жаром возбуждал офицеров, его окруживших, соединиться с ним; они закричали в третий раз: «Да здравствует императрица!» — опасаясь быть жертвою раздраженных солдат и народа, и тотчас приказали их распустить».
Екатерина была вынуждена провести чистики в армии, а будущий фельдмаршал П. Румянцев просто отказался присягать новой императрице, а затем демонстративно подал в отставку. Спустя десять лет массовое недовольство екатерининским переворотом и социальной политикой императрицы вылилось в знаменитое пугачевское восстание, в которое были вовлечены практические все слои русского общества, за исключением верхушки дворянства и духовенства.
Чем ничтожнее был переворот, чем меньше очередной монарх имел прав на трон, тем больше усилий прилагалось для обоснования его «незыблемых прав на престол». Первый пример такого рода показала еще императрица Елизавета Петровна. Дочь наложницы-прачки, племянница проститутки, жена церковного певчего, была возведена на трон сотней пьяных гвардейцев морозной ночью 25 ноября 1741 года. Как мы писали выше, сие мероприятие было оплачено деньгами Франции и Швеции, отнюдь не являвшихся союзниками России. Законный царь Иоанн IV был отправлен в солнечные Холмогоры, а оттуда в Шлиссельбург, где его ждал мученический венец.
Неудивительно, что с таким резюме «дочь Петра Великого» должна была приложить немало усилий для подтверждения своих прав на трон. Церковные проповедники, поэты (включая Ломоносова и Сумарокова) работали не покладая рук над произведениями, в которых «ночной переворот 25 ноября 1741 года изображался как гражданский и религиозный подвиг дочери Петра, воодушевленной Провидением и образом своего великого батюшки, после чего она решила «седящих в гнезде Орла Российского ношных сов и нетопырей, мыслящих злое государству, прочь выпужать, коварных разорителей Отечества связать, победить и наследие Петра Великого из рук чужих вырвать и сынов Российских из неволи высвободить и до первого привести благополучия». (Е. Анисимов Елизавета Петровна, 1999) Этому мифу была суждена долгая жизнь. Еще позднесоветский зритель в сериале «Михайло Ломоносов» мог видеть как патриоты-гвардейцы следуют за дочерью Петра для низвержения ненавистной «немецкого засилья».**
София Августа Фредерика Ангальт—Цербстская, известная нам как Екатерина II, не могла похвастаться даже родством с первым русским императором и для объяснений своих прав на престол ей пришлось лично взяться за перо. В своих записках Екатерина прилежно изобразила свергнутого супруга как недееспособного идиота. В ход пошли даже такие избитые сюжеты, как казнь на виселице крысы жесткосердечным Петром. (Этот эпизод издавна был популярен у мемуаристов и литераторов. В число принцев-живодеров в разное время были записаны Людовик XIII Французский и Филипп II Испанский). В конечном итоге, труды Екатерины Великой были вознаграждены патриотичными потомками, которые не простили Петру III завершение войны с Пруссией. Петр III был объявлен «голштинским выродком, ненавидящим все русское», а екатерининский переворот стал рассматриваться как необходимый акт по спасению отечества из рук безумца и немца.
В советское время было принято завершать очерки об «эпохе дворцовых переворотов» цитатой из В.И. Ленина. «Возьмите старое крепостническое дворянское общество, там перевороты были до смешного легки, пока речь шла о том, чтобы от одной кучки дворян или феодалов отнять власть и отдать другой» — писал великий революционер. Думаю, что это ленинская мысль не устарела и сегодня. Более того, возможно она будет полезна и нашим современникам для понимания нынешних «цветных» революций, когда в странах периферии под ликующие клики массовки на площадях шайки капиталистов и чиновников низвергают своих противников во власти.
Вместе с этим стоит отметить еще два важных последствия дворцовых переворотов. Бесконечные захваты власти безродными авантюристами дестабилизировали политическую систему Российской империи. Образы «невинной убиенных» или «чудесно спасшихся» царей становились символами, вокруг которых консолидировались народные движения, известнейшей из которых стала «пугачевщина». Более, того к концу XIX столетия сами заговорщики стали задумываться о «несчастной России, которая со времен кончины Великого Петра была игралищем временщиков и, наконец, жертвой безумца. Отечество наше находится под властью самодержавную — самую опасную изо всех властей, потому что участь миллионов людей зависит от ума и души одного человека». Фраза о том, что «виновата система» прозвучала, но 1801 году она не имела последствий. Спустя 24 четыре года ее повторят декабристы.
*В ту эпоху термин «полицейское государства» не нес привычного для нас негативного подтекста, а означал эффективную бюрократическую систему государственного управления, действующую «во имя всеобщего блага» по воле абсолютного монарха.
** На деле, «патриотический порыв» гвардейцев сводился к нескольким ксенофобски выходкам. В марте 1742 года семеновские солдаты напали на группу офицеров-иностранцев с криками: «Надобно иноземцев всех уходить». Пьяные гренадеры ходили по Петербургу, поздравляли домовладельцев с воцарением Елизаветы Петровны и требовали за это подношений. В итоге власти были вынуждены принять меры для обуздания солдатни. Впрочем, скоро ксенофобы нашли новый объект неприязни. В контексте нынешних событий горькой иронией выглядит тот факт, что Петербург 1740-хх годов захлестнули антиукраинские чувства, связанные с ростом влияния тайного мужа Елизаветы — Алексея Разумовского. Многие пьяницы, кричавшие, что «Великороссия стала Малороссией», отправились осваивать сибирские просторы.
