«Русский человек и перед лицом смерти не пасует». Из воспоминаний советского военнопленного Г.Н. Сатирова.

"Русский человек и перед лицом смерти не пасует". Из воспоминаний советского военнопленного Г.Н. Сатирова.

Георгий Николаевич Сатиров родился 2 мая 1904 г. в семье священника в г. Геокчае (Азербайджан) [25]. По национальности грек-цалкинец. Его предки были когда-то вывезены из завоеванной Греции в Турцию, где и стали заниматься медеплавильным ремеслом. Со временем они забыли родной язык, но при этом сохранили христианскую веру. Во время русско-турецкой войны 1828 — 1829 гг. потомки греков помогали русским войскам, за что впоследствии Николай I отблагодарил их, предоставив для жительства земли в высокогорной части Грузии. Так образовалось греческое поселение Цалка. Любопытно, что фамилия, доставшаяся мемуаристу от отца, писалась через «о» — «Сотиров» (от Сотириди — Спаситель). Но при выписке каких-то документов была допущена ошибка. Так вместо «о» в фамилии появилась буква «а». Молодому человеку эта забавная ошибка понравилась, и он не стал настаивать на ее исправлении.

 

Отец мемуариста окончил тифлисскую семинарию и получил приход в г. Геокчае. Во время Первой мировой войны его направили на фронт. Опасаясь межэтнических конфликтов, жена и шестеро детей переехали на Северный Кавказ, в г. Георгиевск. В 14-летнем возрасте Георгий остался без матери, которая во время Гражданской войны умерла от холеры.

Окончив реальное училище, он мечтал о профессии горного инженера, однако социальное происхождение этому помешало. «С ранних лет, — утверждает Э.С. Никольская, — самым дорогим для Г.Н. была книга» [26]. Он занимался самообразованием, много читал, изучал древние и новые языки, штудировал книги древнегреческих и немецких философов. Вместе с тем он совершенствовал себя и физически: закалял тело, тренировал выносливость. В 1922 г. Г.Н. Сатиров переехал в Москву и поступил в Институт физической культуры, который окончил в 1926 г. Его постоянно пополняемые знания в области литературы, истории, философии позволили ему одновременно экстерном сдать госэкзамены на литфаке 2-го МГУ. В конце 1926 г. он был призван на военную службу, с 1927 по 1929 г. преподавал литературу в школах Москвы и подмосковного Воскресенска, с 1929 по 1931 г. — на рабфаке Дальневосточного университета. До 1934 г. успел поработать методистом культотдела, инструктором физкультуры и др. В 1934 г. Г.Н. Сатиров переехал в Крым. С 1934 по 1938 г. занимался экскурсионно-туристической работой в Гурзуфском санатории РККА, много путешествовал, исследуя природу и памятники истории полуострова, увлекся пушкинской темой. Ему представлялось интересным все, что было связано с пребыванием поэта на Крымской земле. По его инициативе в Гурзуфе в бывшем особняке графа Раевского был открыт Дом-музей А.С. Пушкина, в котором мемуарист с мая 1938 г. работал научным сотрудником.

 

На этой должности и застала его война. Будучи младшим лейтенантом запаса, он в июле 1941 г. записался в Ялтинскую бригаду народного ополчения и получил назначение на должность адъютанта старшего (начальника штаба) батальона. В конце октября 1941 г. ополченцы в районе Севастополя попали в окружение; 9 ноября 1941 г. Г.Н. Сатиров раненым был захвачен в плен [27]. До 26 марта 1945 г. находился в лагерях для советских военнопленных в Германии, несколько раз пытался бежать. После освобождения войсками союзников и перемещения в советскую зону оккупации был направлен в проверочно-фильтрационный лагерь при 1-й запасной стрелковой дивизии. 15 декабря 1945 г. восстановлен в воинском звании младшего лейтенанта и вскоре уволен в запас.

"Русский человек и перед лицом смерти не пасует". Из воспоминаний советского военнопленного Г.Н. Сатирова.

Младший лейтенант Г.Н.Сатиров.
1941 г.

В следственной тюрьме гестапо. Дармштадт, 1944 г.

 

Центральная следственная тюрьма гестапо[1] в Дармштадте — уже знакомое мне благотворительное учреждение. Это большое четырехэтажное здание с мощными стенами стоит посередине обширного двора, окруженного каменным забором. Ограда так высока, что с улицы не видна даже крыша тюрьмы, а из окна камеры можно видеть лишь часть двора и забор.

 

Моя камера — на четвертом этаже, разделенном железной решеткой на два одинаковых отсека. В каждом отсеке восемь камер: четыре по одну сторону широкого коридора и четыре по другую. Всего в мужском корпусе тюрьмы (женский корпус — в соседнем дворе, отделенном от нашего забором) 64 камеры. Камеры перенаселены до предела. В каждой из них от 15 (в немецких) до 30 (в русских и польских) человек. Таким образом, в Дармштадтской следственной тюрьме в общей сложности свыше 2500 заключенных, включая женский корпус.

 

В тюрьме полностью соблюден принцип расовой сегрегации. Здесь в одну камеру никогда не сажают немца и голландца, голландца и француза, француза и русского. По признаку чистоты нордической крови заключенные делятся на четыре категории: первая — немцы (высшая раса, иберменши(1)), вторая — голландцы, датчане, норвежцы (хотя и чистая нордическая раса, но не иберменши), третья — французы, бельгийцы, итальянцы (полунордическая раса), четвертая — русские, поляки, чехи (лишь следы нордической крови, в массе — унтерменши(2)). Соответственно этой классификации гестаповцы рассаживают заключенных по камерам. Камера, в которой сижу я, очень опрятна: стены и потолок свежеокрашены масляной краской, пол паркетный, большое окно с двойной железной решеткой. Оно пропускает изрядную порцию света, хотя нижняя половина окна закрыта большим козырьком. В камере есть батарея центрального отопления и электролампа, но они выключены из общей сети.

 

Камеры меблированы более чем скромно: одна откидная железная койка (она поднята и всегда на замке) да маленький висячий шкафчик, в котором лежат алюминиевые миски. Да, чуть было не забыл об основном украшении камеры, о кибеле(3). Он стоит в углу. Это добротный и, пожалуй, даже изящный ящик, отделанный под дуб. Сам кибель скрыт в ящике, который накрывается деревянной крышкой.

 

Во времена блаженной памяти Веймарской республики[2] в каждой камере сидело по одному заключенному. Счастливчики, как не завидовать им! Ведь они наслаждались здесь всеми благами пенитенциарно-бытовой культуры ХХ в. К их услугам были постельные принадлежности, умывальник, полотенце, мыло и зубной порошок, чистая смена белья и прочие предметы личного обихода, которые лишь в снах являются нам. Я уже не говорю о том, что граждане Веймарской республики, запрятанные в каменный мешок, обильно снабжались материальной и духовной пищей. Все эти вещи давно перестали быть для нас реальностью, давно превратились в сказку, небывальщину, фантасмагорию.

 

Да, хороша была в [19]20-х гг. жизнь немца, осужденного на одиночное заключение.

 

Но tempora mutantur(4)… Канула в Лету либеральная республика, и на ее место пришел железный рейх. Вместе с политическими трансформациями изменился также количественный и качественный состав народонаселения тюрьмы. Там, где раньше сидел всего только один немец, ныне валяются вповалку 80 человек разноплеменного происхождения.

 

Спим мы на голом полу, не раздеваясь и не разуваясь. Это еще не беда (мы давно привыкли), кабы не одолевала теснота. Она заставляет нас лежать на правом боку, согнув ноги. Другого выхода нет, потому что повороту на спину препятствуют тела соседей, а стоит разогнуть ноги, как они окажутся на животе товарища, лежащего «визави».

 

Однако и с этим неудобством можно было бы примириться, если бы не одна досадная мелочь. Дело в том, что нашей изящной параши, изготовленной еще в эпоху Веймарской демократии и рассчитанной на скромные потребности одиночника, явно не хватает на 30 жильцов даровой квартирки. Начальство распорядилось поставить еще 3 кибеля без крышек, но и это мало помогает. Ночью параши переполняются, жижа каскадом льется на пол, растекается по паркету, подтекает под близлежащие тела. Стремясь передвинуться на сухое место, подмокающие товарищи нажимают на соседей, сдавливают их. По мере разлития жижи сдавливание распространяется на другие участки пола, вплоть до двери. В конце концов сожмут тебя так, что ни охнуть, ни вздохнуть. Однако все наши старания избегнуть затопления напрасны: ко времени подъема более половины заключенных плавает в потоках зловонной жижи.

 

В одной камере со мной Мишка Николаев, Петро Ткаченко, Никита Федорович, Саша Романов, Миша Кувардин. Словом, все старые друзья из Фестхалле[3]. В соседней камере Борис Силаков и матрос Жорж[4]. Да, и наш старший полицай очутился в тюрьме. Не знаю настоящей причины его ареста, но мне передавали следующую версию: кто-то донес на Жоржа, что он военный моряк и чекист. Жоржа взяли в гестапо, допрашивали в застенке, били. Он выдал Сашу Романова и Мишу Кувардина: первый, дескать, красный партизан, а второй — офицер-танкист, и оба готовили побег, занимаясь саботажем и вредительством. Так матрос Жорж потащил за собой в тюрьму хороших ребят.

 

Кувардина трижды пытали в гестапо. Он ни в чем не признался и никого не выдал. После третьего допроса Мишу принесли из гестапо на носилках.

 

* * *

 

Дни нашей жизни тягучи и однообразны. В 5 часов утра с громом раздвигается железная решетка отсека, раздаются гулкие шаги калифактора (помощника вахтмайстера(5), назначаемого из заключенных). Затем отпираются железные двери камер, а минуты две спустя откидывается и тяжелая щеколда. Не входя в камеру, калифактор громогласно командует: «Кибель раус!»(6) Тут медлить нельзя, если не хочешь получить в ухо. Раз ты стоишь возле окна, хватай парашу и мигом вылетай с ней из камеры. Упаси боже споткнуться, выпустить из рук парашу, выплеснуть из нее жижу. А коль прольешь содержимое кибеля, — жди по евангельской притче удара в другое ухо.

 

Минуты через две параши снова вносятся в камеру, и дверная щеколда опускается. Вооружившись тряпьем, приступаем к уборке помещения. Вот Мишка Николаев клочьями своей единственной рубахи собирает с пола разлившуюся мочу, Саша Романов надраивает портянкой окно, Петро Ткаченко собственной спиной и дупой(7) смахивает пыль со стен, а поляк Ежик (а по-русски Юрий) голыми руками наводит блеск на электропатрон, из которого вывинчена лампочка, на абажур, на прочую металлическую арматуру.

 

В 5 часов 10 минут в камеру входит вахтмайстер из почтенного возраста эсдэковцев[5]. Мы стоим навытяжку, выстроившись драй-унд-драй(8). Для начала, вместо утреннего приветствия, он пускает кровь 3 — 4 пленягам. Поводов у него много: этот чересчур уж смело глядит на начальство; тот, наоборот, слишком съежился от боязни; третий не прижал к бедрам выпрямленных пальцев, как требует немецкий устав.

 

Пересчитав нас пальцем, вахтмайстер нюхает воздух: не пахнет ли куревом, не баловались ли мы втайне табачком? Конечно, баловались, и притом без зазрения совести. Но к утру камера успела проветриться, так как форточка была открыта всю ночь. Кроме того, наши немытые тела и пропитанный уриной пол излучают такой бьющий в нос аромат, который буквально душит запах самого крепкого табака.

 

Не обнаружив признаков курения, вахтмайстер вытаскивает из кармана белоснежную тряпицу. Он проводит ею по паркету, по стене, по подоконнику, по абажуру. Попади случайно на тряпицу пыль, быть мордобою либо прюгеляю(9). Но тюремщику не к чему придраться, так как все предметы в камере безукоризненно вылизаны нами. Толкнув на прощание кого-либо в бок, вахтмайстер удаляется.

 

В 5 часов 15 минут дверная щеколда откидывается вновь, и на пороге появляется калифактор. Он возглашает самую приятную, самую милую сердцу команду: «Эссен холен!»(10) С миской в левой руке друг за другом выбегаем в коридор. Там на одном столике стоит кастрюля с «кофе» (подкрашенный жженным желудем кипяток), на другой — поднос с пайками. Пищу раздают калифакторы, а за ними и за нами зорко наблюдает вахтмайстер. Получив в миску «кофе» и в правую руку 150 граммов хольцброта[6], рысцой возвращаемся в камеру. Медлить тут нельзя: кто замешкается, тот вместо крошечной пайки деревянного хлеба получит из рук вахтмайстера изрядную порцию «батона» (конечно, во французском значении этого слова)(11). Расправиться с пайкой — дело одной минуты. Только проглотим последнюю крошку хольцброта, как раздается новая команда калифактора: «Алле раус!»(12)

 

С миской (пустой, конечно) и с пилоткой в левой руке (головной убор можно надевать только за воротами тюрьмы), сломя голову, сбегаем по лестнице во двор. У выхода стоят Папаша и Кресты. Так прозвали мы старших эсдэковцев: начальника тюрьмы (он с одним железным крестом) и его помощника (он с двумя железными крестами). Оба — высокие, стройные, вылощенные, хорошо тренированные, красивые и, как это ни странно, приятные на вид молодые люди.

 

Стоит Папаша, раздвинув ноги, у самой выходной двери, а против него воздвигся в той же позе и такой же рослый молодец — Кресты. В руках у каждого из них по бамбусу(13). Чтобы выйти во двор, нужно обязательно проскочить мимо обоих наших попечителей. Стоит только замешкаться, как обе палки почти одновременно падают на голову медлителя. Ну, а если споткнешься или, не дай боже, упадешь, тогда дело твое табак: Папаша и Кресты будут молотить тебя бамбусами, как ту ослиную шкуру, без которой нельзя воспроизвести ни одну турецкую мелодию.

 

Но вот мы проскочили мимо Сциллы и Харибды и выстроились во дворе драй-унд-драй. На правом фланге изолированной группой стоят немцы. Интервал в 8 — 10 шагов отделяет от них группу голландцев (как представители нордической расы, они удостоены чести стоять рядом с немцами). Шагах в 50 от голландцев выстраиваются прочие заключенные, не имеющие достаточных оснований претендовать на принадлежность к чистой нордической расе. Здесь все стоят вперемежку: справа француз, слева итальянец, впереди чех, позади бельгиец или поляк, а посередине русский.

 

Начинается аппель (утренняя перекличка). Писарь (он из немцев-заключенных) выкликает фамилии, немцы и голландцы отзываются своим лаконичным «хи» (hier), а мы еще более лапидарным и ударным «я». Французы, бельгийцы вторят нам, не подозревая даже, что они твердят чисто русское местоимение.

 

После переклички вызывают из строя тех, кто назначен на какие-либо работы внутри тюрьмы или за ее пределами. Это, главным образом, «старички», проторчавшие в камере не менее месяца-двух. Заключенных, не имеющих достаточного тюремного стажа, на работу не назначают. Их сразу же после аппеля загоняют в камеры.

 

Тоскливо в камере до обеденной поры (когда дают миску баланды), но еще более томительно ожидание ужина (та же баланда, но пожиже). Еле-еле тащится скрипучая арба времени, которую к тому же нечем заполнить. Здесь все «штренг ферботен»(14): курить, читать (правда, чтива и нет никакого), громко разговаривать, петь, лежать, глядеть в окно, стучать. Что же делать, как скоротать время? Остается лишь одно средство: «иммер шпать»(15), хотя это «штенг ферботен» и сурово карается по всем правилам зубодробительного искусства. Удивительна все же сила условного рефлекса: спят пленяги мертвым сном, распластавшись на полу, но стоит вахтмайстеру дотронуться до щеколды, как «мертвецы» мгновенно воскресают. Не успел тюремщик войти в камеру, а мы уже стоим драй-унд-драй.

 

Отсеки и все вообще входы и выходы крепко-накрепко запираются до утра. Мы знаем хорошо и мы уверены: что бы ни случилось снаружи или внутри тюрьмы, ни один вахтмайстер не заглянет в камеры. То-то благодать: можно громко разговаривать, кричать, петь и, самое главное, курить. Кто днем был на работе, тот все же ухитрился (несмотря на тщательный обыск) пронести в камеру подобранный на улице «бычковый» табак и бумагу. Все свертывают по цигарке и ждут огня. Но ни спичек, ни зажигалок, ни огнива нет: их невозможно пронести в тюрьму. Что делать?

 

«Ничего, — говорит Саша Романов, — огня добудем, если кто-нибудь даст немного ваты».

 

Клок ваты мы выдрали из зимнего полупальто поляка Ежика (он скомсил(16)[7] его у бауэра перед своим неудачным побегом во Францию). Романов, скатав на ладони вату, кладет ее на пол и накрывает деревянной полочкой, вынутой из висячего шкафчика. В течение примерно одной минуты Саша катает вату по полу, быстро передвигая полочку вперед-назад. Потом отбрасывает дощечку, разрывает клок пополам, дует на обе половинки и размахивает ими. Тут мы видим, что вата тлеет, разгорается. — «Ну, подходи, ребята, прикуривай!» Курили чуть ли не до первых петухов. Говорили о России.

 

* * *

 

Ежик скулит, как щенок, то и дело повторяя: «Цо то бендзе, цо то бендзе?»(17)[8] Он боится встречи с гестаповцами, допроса в застенке, жестокого наказания за свою попытку пробраться в вишистскую Францию[9]. Ежик работал у бауэра, где-то под Ашаффенбургом[10]. Переодевшись в костюм своего шефа, он сел на бауэровский крад (мотоцикл), покатил к французской границе. Его поймали на мосту через Рейн. Теперь Ежик с содроганием ждет расплаты за свой дерзкий поступок.

 

— Цо то бендзе, цо то бендзе?

 

— Да перестань ты, чертов пшек[11], скулить. Надоели твои причитания.

 

— Цо то бендзе, цо то бендзе?

 

— А то бендзе, что тебя нацисты повесят за дупу. Вот что бендзе.

 

— А может, в газваген бросят либо спалят живьем в крематории.

 

— Ох, пан Езус! Ой, матка бозка!(18)

 

Ежик уже не скулит и даже не хнычет, а ревет благим матом. Слезы градом катятся по его щекам.

 

— Да перестань же, холера ты ясная! Пол-то не мочи, а то Папаша всыпет тебе как раз.

 

Противно смотреть на солдата, дрожащего от страха перед наступающей опасностью. От труса всего можно ожидать: он способен изменить, продать и предать.

 

* * *

 

Водили во двор на прогулку. Я знаю много книг, в которых описывается эта безрадостная сценка тюремной жизни. Помню картину известного художника (если не ошибаюсь, французского импрессиониста) «Прогулка арестантов»[12]. Там изображен каменный колодец, по дну которого шествуют друг за другом люди в полосатых костюмах. Гнетуще подействовала на меня тогда эта картина как своим содержанием, так и мрачным колоритом. Идиллической сценкой из жизни аркадских пастушков выглядят все картинные описания тюремного быта, если их сравнить с прогулкой в Дармштадтском гефенгнисе(19).

 

В одном из уголков нашего двора разбит цветник, окаймленный кустами сирени. Посыпанная желтым песочком широкая дорожка образует правильное кольцо, внутри которого горкой возвышается клумба. Сюда-то и привели нас. Не успели мы ступить на круговую дорожку, как раздались крики вахтмайстеров: «Шнелля, Сакраменто нох эмоль!»(20) Ударами бамбусов и гуммикнипелей(21) они заставили нас перейти на schnellauf(22). Вдобавок еще Папаша забрался на вершину клумбы и нахлестывал нас оттуда предлинным бичом. Вот так же точно гоняют лошадей на корде.

 

Спотыкаясь почти на каждом шагу, задыхаясь от истощения и от быстрого бега, мы кружились, как белки в колесе, вокруг клумбы, а вахтмайстеры криками, бранью, палками и бичом подгоняли нас: «Шнелля, дрекише зау, шнелля!»(23) Не выдержав стремительного темпа бега, некоторые заключенные падали от изнеможения. Вахтмайстеры живо подбегали к ним и дубасили палками почем зря, и топтали сапожищами, и лупили кулачищами.

 

Только полчаса продолжалась эта «увеселительно-оздоровительная прогулка», но мы вконец измотанными вернулись в камеры. Не дай бог никому такой прогулки!

 

* * *

 

Утром водили в гестапо. С миской и пилоткой в левой руке вышли за ворота тюрьмы и двинулись по улицам, строго соблюдая равнение и строй «драй-унд-драй». Когда вытянулись в колонну, раздалась команда: «Мюце ayф!»(24) Быстро надели пилотки на голову (помедлишь — получишь удар рукояткой револьвера по макушке). Вахтмайстеры всю дорогу орали и дрались, не давали подбирать валявшиеся на дороге «бычки».

 

Гестапо помещается в одном из дворцов великого герцога. Это здание прекрасной архитектуры построено в середине XIX столетия. Интерьер его ничуть не хуже фасада: великолепная мраморная лестница, устланная дорогой ковровой дорожкой, мраморные колонны в вестибюле, роскошные драпри[13], цветы на стильных подставках. Словом, входя в здание гестапо, никогда не подумаешь, что здесь находится главный нацистский застенок.

 

Повели меня на четвертый этаж и заперли в камере. Обставлена она скромно: колченогий стул да кибель. Стены и потолок бетонные, дверь железная, а единственное окошко почему-то над головой. Оно без решетки, свободно открывается наружу. Став на стул, легко можно дотянуться до рамы и вылезти на крышу.

 

Поляк Бронислав (его заперли со мной в камеру) пытался это сделать. Подтянувшись на руках, поднял головой раму и высунул было нос наружу, как вдруг руки его разжались, и он полетел вниз. Забившись в самый темный уголок, Бронислав сжался в комочек и с минуту просидел ни жив ни мертв.

 

— Что там, Бронислав?

 

— Жолнеж(25) с мушкетом, холера ясна.

 

Стены камеры испещрены надписями чуть ли не на всех языках мира. (В тюрьме бьют смертным боем за точечку на стене, а здесь почему-то не обращают на это никакого внимания.) Я видел русские, французские, польские, немецкие, итальянские, чешские, украинские, арабские, словацкие, голландские, греческие надписи. Вот некоторые из них: «Vive la France!»(26), «Esccze Polska nie sginela!»(27), «Alsase est francais!»[14](28), «Vive De Golle![15] A bas Lavale[16] et Doriot![17]«(29)

 

Есть и более длинные записи: «Они били меня, эти проклятые боши. Меня — офицера французской армии, кавалера Почетного легиона. Били за то, что я не желал на них работать, предпочитая любезничать с хорошенькой немкой. Я знаю, они меня казнят. Но я не боюсь смерти. Франция отомстит бошам!»

 

От русских надписей веет озорством, удальством, ухарством. Вот изображен большой фаллос с подписью: «Х… Гитлер!» А вот другой рисунок: русский уд направлен в сторону немецкой цитронии (гейневское выражение)[18]. Подпись гласит: «… я вашу новую Европу!» И все в таком же роде.

 

Когда просмотришь все надписи, первое впечатление остается далеко не в пользу русских. Как-то даже досадуешь на своих. Думается: вот у французов всюду проглядывает любовь к отчизне, ностальгия, а в наших надписях нет и следа патриотизма, никакой взволнованности чувств. Отчего это?

 

Я рассказал об этом товарищам по тюремной камере. Никита Федорович задумался вначале, но потом с живостью возразил мне: «А мне, знаете, нравятся русские надписи. У французов сантименты, порожденные в большой мере страхом пыток и казни. Русский же человек и перед лицом смерти не пасует. Сейчас его поведут на пытку, через час, может быть, пристрелят, а наш земляк положил на все с прибором. Это ли не положительная черта русского характера».

 

Задумался и я. В самом деле, Никита Федорович в основном прав. Французское сердце, как стены старинной капеллы, искусно расписано всякими сакраментально-сентиментальными образами — арабесками. Тут можно встретить и belle France, и chиre Patrie, и chagrin de pays, и amour, и уж, конечно, exil(30). За русским же озорством таится огромная сила, уверенность, воля к жизни и к борьбе[19].

 

* * *

 

Папаша и Кресты — истые звери. Во время аппеля бьют направо и налево. Входя в камеру, обязательно прибьют кого-нибудь. Не раз влетало и мне. Как-то Папаша хлопнул меня бамбусом по голове только за то, что по команде «Ахтунг!»(31) я держал руки по русскому уставу (пальцы полусогнуты, а нужно было их выпрямить и ладони прижать к ляжкам). В другой раз паки(32) бит за то, что по вызову Папаши я вылетел из строя так, как это принято в Советской армии[20] (положил руку на плечо впереди стоящего, тот сделал шаг вперед — вправо и дал мне выйти). Оказывается, нужно было продвигаться вдоль шеренги (я стоял во втором ряду) до ее левого фланга. Я этого не знал в то время, а фрицы никогда не разъясняют ошибок, никогда не говорят, за что они бьют. Ударяли, и все. А за что, про что, — догадайся сам. Так принято у них в армии во время обучения солдат. Это один из основных принципов прусской военной педагогики.

 

* * *

 

Утренний аппель. Закончив поверку, писарь вызвал из строя столяров. Вышли 4 человека, в том числе хромой поляк (нога перебита в 1939 г.). Ковыляя, он медленно поплелся к месту, где стояли пришедшие за столярами солдаты. Папаша заорал во всю глотку: «Шрайнер, цурюк!»(33) Поляк повернулся кругом и, волоча перебитую ногу, приблизился к грозному начальнику тюрьмы. Папаша ударил беднягу бамбусом по голове, a потом скомандовал: «Шрайнер, рум ауф, шнелля!»(34). Едва поляк тронулся с места, как раздался новый окрик: «Польниш шрайнер, цурюк!»(35) На сей раз поляк получил двойную порцию бамбуса. Папаша хотел заставить шрайнера бегать рысцой вдоль шеренги. Поляк не стал объяснять причину своей медлительности, чтобы не вызвать еще большего гнева начальника тюрьмы. Впрочем, не было никакой нужды объяснять: физический недостаток шрайнера был настолько явен и очевиден, что не мог ускользнуть от внимания Папаши, Крестов, Усиков и других вахтмайстеров. Но что эсдэковцам Гекуба[21]. Они существуют для того, чтобы приносить страдания другим. Чем больше мук и горестей у русского, поляка, француза, бельгийца, тем радостнее на душе эсдэковца. Вот Папаша и устроил эту карусель с мордобоем. В течение 15 минут он гонял хромого шрайнера, то «ауф», то «цурюк», осыпая его ударами бамбуса.

 

* * *

 

Получая вечернюю баланду, мы обратили внимание на необычайное явление: рядом с «парашей» (так все пленяги называют кастрюлю) стоял поднос, а на подносе — соблазнительные пайки белого хлеба с кусочком маргарина. Слюнки так и потекли у нас. Чудо как хороши, как свежи эти пайки. Мы таращили глаза на доселе невиданное лакомство и думали: «Неужто эсдэковцы хотят угостить нас белым хлебом? По какому такому торжественному случаю?» Но, зная нрав тюремщиков, никто из нас не пошел дальше дум.

 

И вдруг один полячок из соседней камеры протянул руку за хлебом. Папаша стеганул его бамбусом, а калифактор сказал: «Хлеб для тех, кто сегодня работал во дворе». — «Я тоже работал», — возразил поляк. Папаша еще раз дал ему отведать сладость бамбуса, и поляк отошел от параши, ворча себе под нос. «Цурюк!» — заорал на него Папаша. Поляк приблизился к параше, а Папаша, как коршун, налетел на него и стал клевать кулачищами. Бедный пшек пятился к окну, держа над головой миску с баландой, а Папаша гнал его вдоль коридора, нещадно лупцуя. Полячок не пытался парировать удары или уклоняться от них. Одна мысль владела им: как бы сберечь драгоценную баланду, заправленную перемолотым конским каштаном (наше праздничное блюдо). И надо сказать, ухитрился сберечь, хотя пролил немало своей крови.

 

Так мы и не поняли: зачем нужно было выставлять напоказ белый хлеб с маргарином? Вероятно, для того, чтобы подразнить нас.

 

* * *

 

Темь, хоть глаз выколи. Во мраке ночи расплылись все предметы, растворились все лица. И чудится, что стены камеры раздвинулись, ушли куда-то далеко-далеко в бесконечность, а ты лежишь на лесной полянке под сводом южного неба. Мерцающие огоньки цигарок кажутся то зорьками, то светлячками, а то и болотными свечечками. Душа человеческая, словно нильский лотос, раскрывается в такие ночи. Она стремится ввысь, навстречу всему неведомому, таинственному, чудесному, прекрасному. Хорошо в такие ночи вспоминать безвозвратно ушедшую юность, мечтать о грядущем счастье, делиться самыми заветными думами. Одетые сумраком ночи, лежим на голом полу камеры. Рядом со мной Никита Федорович Чечин. Я не вижу его синих глаз, но слышу тихий, мягкий, задушевный голос.

 

— Знаете, Георгий Николаевич, я часто думаю о прошлом, настоящем и будущем России. В истории нашего Отечества много трагического и смешного. Ведь путь России сквозь века — сплошная цепь взлетов и падений. Нашему поколению довелось это видеть, пережить. Ведь мы с вами родились в ту пору, когда волна первой революции высоко подняла Русь; наше детство совпало с годами черной ночи России, а юность овеяна штормовым ветром Октября…

 

— Не знаю, Никита Федорович, к месту ли это, но мне почему-то вспомнились стихи Александра Блока:

 

Рожденные в года глухие

 

Пути не помнят своего.

 

Мы — дети страшных лет России —

 

Забыть не в силах ничего.

 

 

 

Испепеляющие годы!

 

Безумья ль в вас, надежды ль весть?

 

От дней войны, от дней свободы —

 

Кровавый отсвет в лицах есть…[22]

 

— Xopoши, очень хороши эти блоковские строки… И вот я думаю: каковы бы ни были эти взлеты и падения, в конечном счете Россия неудержимо идет к прогрессу, к необычайному расцвету всех своих сил, к лучшему будущему.

 

— Пусть прослыву я старовером, но думается мне, Никита Федорович, что в словах попа Сильвестра много смысла: «Два Рима падоша, третий стоит, а четвертому не быть!»[23]

 

— Конечно, не быть! Только в плену я вполне постиг значение этих слов, только здесь по-настоящему понял смысл событий за последние тридцать лет. Я знаю, что все жертвы Октября были оправданы. Не будь Советской власти, Россия погибла бы. А теперь у меня нет никаких сомнений, что Берлину не быть четвертым Римом, рейх треснет и расползется по всем швам. Россия триумфом закончит эту войну. И знаете что, Георгий Николаевич, я думаю, в судьбах мира произойдет коренной перелом. История знала эпохи эллинизма, романтизма, византизма, германизма. Теперь мы присутствуем при рождении новой эры — эры славянизма.

 

* * *

 

На клумбах, где гоняют на корде нашего брата, цветет сирень. Аромат ее проходит сквозь решетку окна в камеру № 6, вызывая грустные воспоминания: «Flieder sind Lieder»(36). Но не песня рвется из сердца. Вот так же цвела сирень, когда вахманы(37) перегоняли нас в Симферополь. В те дни тысячи русских женщин и детей с котомками за плечами двигались по шоссе. Они шли в степные районы, чтобы отдать крестьянину свое единственное выходное платье и получить взамен немного(38) кукурузной муки.

 

Удивительно устроена человеческая природа. Нахватавшие всякого советского добра колхозники издевательски кричали вслед нам: «Что, навоевались, сталинские иксососы[24]? С голоду теперь подыхаете? Так пусть вас Сталин кормит!» Зато с каким сочувствием, с какой материнской лаской относились к нам бедные русские женщины, бродившие тогда по дорогам Крыма. Они делились с пленягами последним куском хлеба.

 

Помню, когда солнце спряталось за Яйлинским хребтом, нас впихнули в руины какого-то длинного кирпичного здания. У костра, разведенного в центре, мы заметили молодую русокосую женщину со скорбным и суровым взглядом. Сидя на корточках, она помешивала ложкой в котелке. Две крошки жались к женщине: мальчик и девочка. У них бледные, истощенные лица, глаза с лихорадочным блеском.

 

Вошли двое в солдатских мундирах. Они огляделись по сторонам, увидели женщину с детьми у костра и вдруг разразились неистовым хохотом.

 

— Смотри, Вильгельм! Совсем как на Брокене[25]: ведьма колдует у костра. Ха, ха, xa!

 

— А ты обрати внимание, Гельмут, на этих двух ляусбубов(39). Они — как бесенята во время шабаша.

 

— Ну, прямо-таки сцена из второй части «Фауста». Лучше и в театре не разыграют. Давай, Вильгельм, сфотографируем и пошлем домой. Вот будет смеху-то.

 

Это были, по-видимому, образованные немцы, возможно даже студенты из Гейдельберга. Не знаю, все ли поняла женщина, но она сверкнула глазами на немецких вояк и сказала: «Смейтесь, господа фрицы, смейтесь над голодными русскими детьми, над горем бедной матери. Думаю, недолго вы будете смеяться. Настанет день — ваши матери, жены и дети вот так же поплетутся по дорогам Германии в поисках куска хлеба. А этот день не за горами». Забыть не могу этой женщины. Она и сейчас, как живая, предо мною.

 

В те дни цвела сирень. Ее сладкий запах настырно лез к нам через проломы полуразрушенного здания, как сейчас он проникает в камеру № 6 сквозь железный переплет окна. Flieder sind Lieder.

 

* * *

 

Водили на работу в «Заменхауз» — семенной склад. Мы перетаскивали ящики и мешки, грузили их на машину, сгружали с нее. Работенка ничего. Во всяком случае, это лучше, чем сутками торчать в тюремной камере. Все-таки можно набрать бычков на курево, а порой поживиться и кое-чем другим.

 

Работали мы более чем лениво, зато усердно набивали рты семенами. Жаль только, что здесь преимущественно цветочные семена. Толку от них мало. Правда, в одной из комнат стоят мешки с овсом и ячменем, но вход туда ферботен(40). Зато в углу подвала мы обнаружили множество чувалов(41) с собачьими галетами. Это перемолотые кости, запеченные, вероятно, в хольцтесте. Галеты впору только собаке раскусить, но какими вкусными они нам кажутся. Ну, прямо-таки ореховое печенье.

 

В полдень привезли из тюрьмы митагсбаланду(42). Вахманы (не тюремщики, а солдаты) загнали нас в подвальную комнату с решетчатым окном, заперли и ушли восвояси. Остались одни заключенные. Всех нас было 10 человек: три русских, два француза, один поляк, один бельгиец и три немки. Да-да, чистокровных немок они впихнули в одну комнату с нами. Вахтмайстеры-эсдэковцы никогда бы этого не сделали. Но солдатам-фронтовикам (они из команды реконвалесцентов(43)) наплевать и на «расовую сeгрегацию» и на «Рассеншамгезец»[26].

 

Расположились мы на полу, вокруг параши с баландой. Разливала недурненькая немочка бальзаковского возраста. Приветливо улыбаясь, она говорила: «Битте шон, камераден, грайфт ир цу!»(44)

 

Русские оказались в центре внимания учтивых дам. В их обращении была и сердечность, и простота, и чуткость. Они даже чуть-чуть кокетничали с нами. Мы упорно отнекивались, а немочки навязывали нам свои порции баланды. Особенно любезной и гостеприимной хозяйкой оказалась самая младшая, блондиночка.

 

— Битте шон, — говорила она, — кушайте. Рады бы чем-нибудь более вкусным угостить, да нечем.

 

— Данке шон, гнедише фрау. А почему вы сами не едите?

 

— Данке шон, майне хершафтен(45). У нас нет аппетита. Мы сыты.

 

Снедаемый завистью и ревностью, Бронислав бросает нам перчатку. Чтобы поколебать наши шансы, он пытается изобразить русских в самом невыгодном свете. С фатовством, присущим неумным людям, поляк плетет немкам всякие небылицы о России.

 

— Об ир ништ висcт, майне либе фрауэнциммер(46), — говорит Бронислав, — какие странные отношения существуют в России между мужчинами и женщинами. Ничего похожего вы не найдете не только в других странах Европы, но даже в Турции или в Абиссинии. В России нет брака, нет семьи. Там каждая женщина принадлежит каждому мужчине. А в колхозах все спят под одним одеялом.

 

— О, либе готт! — ужасается самая молоденькая, Марта, — ист дас вар?(47)

 

— Ишь гляубе ништ, — возражает другая, — ду люгст, Бронислав!(48)

 

Бронислав продолжает брехать, як та скаженна собака. Он думает, что никто из русских не знает немецкого языка.

 

Я слушал-слушал, молчал-молчал, да вдруг не стерпел и взорвался.

 

— Ты, чертова холера ясна, хальте мауль(49). Довольно тебе чесать язык, а то я запантагелю(50) твою глотку. А вы, майне фраунциммер, не верьте ни одному его слову. Все-то он врет, и врет нахально. У нас в России здоровые нравы и крепкая семья. А широкое одеяло и общность жен — все это выдумки буржуазно-фашистских филю(51).

 

— А мы и не верим Брониславу, — сказала Эльфрида, — как не верим и Геббельсу. Мы давно уже убедились в лживости нашей прессы.

 

— Мы знаем, — сказала Луиза, — что кое-кому выгодно клеветать на Россию.

 

— Но только не рабочим, — сказала Марта.

 

Бронислав нахохлился и притих. Он больше не проронил ни единого слова. Женщины же стали нас расспрашивать о России, ее нравах, политике, жизни, людях, женщинах, детях.

 

— Как бы я хотела побывать в России, — сказала Марта. Ее подруги лишь вздохнули.

 

— За что вы сидите в тюрьме? — спросил я.

 

Oни вздохнули, помолчали, а потом Эльфрида сказала:

 

— Я сижу за то, что однажды заметила соседке: «Каждый новый день приближает нас к освобождению».

 

— А я назвала Геббельса брехуном и чертовой перечницей.

 

— Ну а вы, фрау Марта?

 

— Я сказала, что немецкому рабочему нечего делить с русским рабочим: они всегда найдут общий язык.

 

— И вот видите, — заключила Эльфрида, — нас арестовали и посадили без срока в тюрьму. А у нас малые дети и наши мужья на фронте.

 

* * *

 

После утренней переклички выводили по два человека в коридор отсека. Там были разложены орудия для стрижки и бритья. Роли брадобреев исполняли двое заключенных с красными треугольниками на спинах[27]. Переведя взор с тыла на фасад, я подумал: эге, да у них такой же арменоидный тип, как и у меня.

 

— Хай йес?(52) — спросил я одного из этих французов.

 

— Pas comprene(53), — ответил он.

 

— Сян эрменлы дыр? — повторил я по-турецки.

 

— Je ne comprends rien, camerade(54), — снова ответил он.

 

— Ву зэт арменьен?(55)

 

— Oui, camerade, — обрадовался брадобрей, — et vous aussi?(56)

 

Оказалось, что это действительно чистокровные армяне. Однако они не владеют ни армянским, ни русским, ни немецким языками. И что самое странное, им неведом даже турецкий — этот «французский» язык народов Востока. Их дед выехал в Марсель из Венеции, а сами они родились где-то в Провансе и с детства владеют только французским языком. Несмотря на оторванность от прародины, продолжают считать себя «гайками»[28], исповедуют армяно-грегорианство и верят в Гайстан(57), как в землю обетованную.

 

— Скажите, хорошо ли живут армяне в Советской России?

 

— Прекрасно! — успел ответить я. Больше не удалось сказать ни слова, потому что калифакторы снова загнали меня в камеру.

 

* * *

 

Каждый день гоняют на работу в военный госпиталь. В моей команде семь человек: два русских, три француза, один бельгиец и один итальянец. На работу и с работы водят нас солдаты-реконвалесценты. С ними неплохо прогуляться по городу, в сотни раз лучше, чем с тюремщиками. Когда ведет вахтмайстер, не дай боже отойти на полшага в сторону или наклониться за «бычком»: будет бить зверски, если не застрелит. Солдаты же сами указывают нам на «бычки», когда мы их не замечаем.

 

— Гук эмоль, камрад, цигарет генштюммель!(58)

 

Я давно заметил: чем дольше немецкий солдат пробыл на фронте, под огнем, тем лучше он относится к пленяге. Когда человек вдосталь хлебнул горюшка, он жалеет горюнов. А наши вахманы знают, почем фунт пороху: они ранены на Восточном фронте и после полного излечения вновь вернутся туда же. Их отношение к нам самое дружеское. Они с похвалой отзываются о русских солдатах, о русских людях вообще.

 

В госпитале мы перестраиваем подвал, приспосабливаем его под бомбоубежище для раненых. Если уж говорить всю правду, то перестраивают немцы, а мы больше стоим, сидим, курим. Никто нас не подгоняет, а вахманам дела нет до того, работаем мы или саботируем: они отвечают только за то, чтобы заключенные не разбежались. Словом, не работа, а малина. Почти 10 часов торчим во дворе шпиталя(59), наслаждаемся чистым воздухом и ароматным дымом табака. Благо этого добра хватает: в иной день наберем на улице полную жменю «бычков» да столько же настреляем у гуляющих во дворе раненых.

 

Унтер-офицер Ганс (старший среди вахманов) завел хороший порядок. В 11-00 он собирает всех «до кучи», берет двух заключенных и идет с ними на кухню госпиталя. Ганс шепчет поварихе два-три слова, она и расцветает «як та рожа». А от цветения сей «рожи» нашему брату гефтлингу(60) большая выгода: немка сует нам огромную «парашу», до краев наполненную супом. Вот когда начинается настоящее пиршество. Каждый из заключенных съедает 10 — 12 полных мисок. Французы, итальянец и бельгиец разве только чуть-чуть отстают от русских.

 

В 12-00 нас ведут в тюрьму. Похлебав митагсбаланды, полчаса отдыхаем в камере. В 13-00 солдаты вновь гонят нас в шпиталь. В 17-00 унтер-офицер Ганс еще раз отправляется к своей Дульцинее, а она от любовного восторга и упоения снова наполняет «парашу» супом. В 18-00 возвращаемся в тюрьму, получаем абендсбаланду(61) и ждем вечерней проверки.

 

Но вот наступает благодатный час, когда все отсеки запираются и вахтмайстеры отправляются в свою штубу(62). В мгновение ока камера наполняется табачным дымом, речи наши льются без конца.

 

* * *

 

Унтер-офицер Ганс говорит по-французски, как истый парижанин. Я спрашиваю:

 

— Ву зэт альзасьен, камерад Жан?(63)

 

— Найн, ихь бин дойч(64).

 

По-моему, врет. У него в манерах, в характере, во всем облике проскальзывает французское воспитание. Возможно, он люксембуржец. Во всяком случае, Ганс гуманно относится к заключенным, а в обращении с женщинами он учтив и любезен, как настоящий chevalier(65). Его courtoisie(66) не может не нравиться молодой госпитальной поварихе, тем более что Ганс красивый 30-летний мужчина. В виде дани Амуру, ранившему ее сердце, повариха вручает своему рыцарю переполненный до краев солдатским супом 3-ведерный бак. Суп не ахти какой по качеству (до войны никто из нас, вероятно, не стал бы его есть), но после пленяжьей и тюремной баланды он представляется нам прямо-таки божественным нектаром.

 

Как бы то ни было, а в настоящее время мы (т. е. наша команда из 7 человек) сыты, как никогда за годы пленения. Сейчас я за день съедаю почти столько же, сколько до тюремного заключения съедал в течение целого месяца.

 

Сытость вызывала хорошее настроение, веселость и даже некоторую игривость. Раньше мы видели в женщине лишь существо, которое в силу своей большей гуманности способно снабдить нас корочкой хлеба, картофелиной или каким-либо другим лакомым кусочком. Сейчас сама женщина представляет для нас лакомый кусочек. Она пробуждает не столько гастрономические, сколько эротико-эстетические чувства[29].

 

Джузеппе (он очень гордится тем, что Гарибальди и Сталин его тезки) масляными глазками провожает проходящих по двору медицинских сестер. Он даже прищелкивает языком от удовольствия, а иногда ржет от восторга. Но, проводив глазами немку, он вздохнет и скажет:

 

— Есть, конечно, и среди немок интересные женщины, но итальянские девушки все-таки красивее. Я думаю, нет никого лучше и милее итальянок.

 

— Есть, — возражаю я, — русские девушки.

 

— Может быть, — сказал Джузеппе, — я их не знаю. Да и вы, вероятно, не имеете понятия об итальянках. А увидели бы нашу девушку-неаполитанку, сами бы влюбились. В ней соединились все женские добродетели мира: красота, грация, изящество, музыкальность, целомудрие. Да-да, не смейтесь, она строга и неприступна. Итальянская девушка считает большим грехом нарушить свое целомудрие. Она уверена, что Мадонна не простит ей этот грех. И тут никакие хитрые уловки не могут помочь самым опытным обольстителям. Зато, когда итальянка выйдет замуж, она разрешает себя от всех постов, обетов и запретов. Тут она вся отдается восторгам любви. Вообще, она живет себе и другим на радость.

 

* * *

 

Гитлеровская Германия — классический пример страны с ультратеррористическим режимом. Весь рейх усеян тюрьмами и каторжными концлагерями. В неметчине(67) каждый шаг, любая мысль поставлены под контроль гестапо. Немец не может ни охнуть, ни вздохнуть без соизволения начальства. Слежка идет непрерывная: на заводе, на улице, в театре, в кино, в квартире, в поезде, в виртшафте(68). Явных и тайных полицаев тьма-тьмущая. На каждом предприятии своя Верксполицай(69), не говоря уже об огромном штате секретных агентов. Немец по улице-то идет содрогаясь и озираясь. За сто шагов он обходит шупо(70), истуканом рогатым стоящего на перекрестке. За вольный или невольный грех на производстве, за не так сказанное слово, за слушание вражеского радио немец может быть брошен в тюрьму, в кацет(71), под нож гильотины.

 

Удивительно ли, что гитлеровский рейх побил рекорд по числу мест заключения. Германия оплетена густейшей паутиной тюрем и кацетов, в которых томятся десятка два миллионов узников фашизма[30]. Большинство из них — ауслендеры(72), но немало и рейхсдойчей. Думаю, что не менее 5 000 000 немцев сидит за штахельдратом(73), да столько же, если не больше, живет под гласным надзором гестапо. Какого же рода преступления привели эту массу немцев за решетку тюрьмы или колючую проволоку кацета? Может быть, уголовщина?

 

Нет, неметчина почти не знает убийств, грабежей, воровства, хищений. (Конечно, речь идет о трудовом народе, а не о правителях и монополистах, совершенно безнаказанно убивающих и грабящих людей.) Я не ошибусь, если скажу, что 99 % немцев, заключенных в тюрьмы и кацеты, садят за антифашизм, дефетизм(74), саботаж, дезертирство из армии, слушание радиопередач из Лондона и Москвы и другие политические «преступления». Эти данные сообщил мне писарь тюремной канцелярии Адальберт, иногда на 15-20 секунд заглядывающий в камеру. Он утверждает, что в Дармштадтской тюрьме все 100 % немцев сидят за политику. Адальберт знает, ибо он имеет доступ ко всем делам канцелярии.

 

Адальберт — студент Гейдельбергского университета. Его бросили в тюрьму, потому что он не захотел воевать за интересы немецких монополистов. Он сидит в тюрьме с 1939 г. и чает свободы только от успехов русского оружия. Вот каков этот расчудесный рейх.

 

Каждый раз, когда мы в полдень и вечером возвращаемся с работы в тюрьму, нас приставляют к стене и тщательно обыскивают. Эту операцию производят калифакторы под наблюдением вахтмайстера. Если обнаружат клочок газеты или щепотку табака (о других предметах и говорить нечего), вахтмайстер будет бить смертным боем. Вот почему совершенно невозможно пронести в тюрьму спички, зажигалку, ножик, бритву или какой-либо другой твердый предмет.

 

Правда, и мы не лыком шиты: нашли способ охмурять фрицев. В шагу, в том месте, где смыкаются обе штанины, приладили (иголки, нитки и лоскутки материи выпросили у поварихи госпиталя) довольно вместительные кармашки. Калифактор и даже сам вахтмайстер, нащупав во время обыска «маленькую разницу между мужчиной и женщиной» («Sur l’eau» Мопассана[31]) и не найдя там ничего твердого, едва ли догадается о существовании тайника. Пользуясь этим хитроумным способом, мы проносим в камеру добытый на улицах и в госпитале бычковый табак, бумагу и вату для получения огня. Однажды мне удалось пронести даже английскую листовку, найденную во дворе госпиталя.

 

* * *

 

В полдень солдаты вели нас из госпиталя в тюрьму. Шли мы медленно, вразвалку, озираясь по сторонам и поминутно нагибаясь за «бычками». На шумной Рейнштрассе, недалеко от того места, где пощечиной общественному вкусу воздвигался столпообразный «Лянге Людвишь»(75)[32], я увидел стройную молодую немку. Женщина была не одна: она опиралась на спинку кресла-качалки, в которой сидел безногий ефрейтор. На его красивом лице, обращенном к пожилому собеседнику, застыло страдальческое выражение. Русокудрая девочка лет четырех-пяти прильнула к инвалиду, обняв ручонками его культи. Ефрейтор нежно гладил ей головку, а белокурая крошка не отрывала от отца своих глаз, в которых светились любовь и недетская печаль.

 

Мне стало жаль семьи безногого ефрейтора. Но не он сам и не его жена пробудили это чувство. Я не мог остаться равнодушным к грустным глазкам девочки, к ее задумчивой печали. Я читал в этих светлых глазках: за что приговорили моего отца к креслу, зачем омрачили мое детство?

 

«А завтра, — думал я, — эта невинная крошка будет лежать на Рейнштрассе с оторванной ручкой или ножкой, крепко прижимая к груди окровавленную куклу».

 

* * *

 

После утреннего аппеля погнали нас не в госпиталь, а в гестапо.

 

На допрос, думали мы. Сердце сжималось в груди при одной этой мысли. Сжималось не столько от страха, сколько от какого-то неясного, невыразимо беспокойного тоскливого чувства.

 

Но нас привели не на допрос, а на работу. Убоявшись террористических налетов, гестаповцы решили углубить и усовершенствовать свой партайбункер (партийное бомбоубежище), устроенный тут же, в подвале. Нас заставили носить из вестибюля в келер(76) кирпичи, цемент, песок, доски и другие материалы.

 

В один из очередных рейсов мы услышали в вестибюле отчаянный женский крик, раздавшийся откуда-то с лестничной клетки. Взглянули вверх: что-то большое, цветастое перекинулось через перила лестницы, пролетело все пять этажей и шлепнулось почти у наших ног.

 

Мы подошли ближе: это было совсем еще юное существо, девушка лет восемнадцати. В искаженном судорогой лице и полузакрытых глазах — беспредельная мука и страдание. Девушка тихо стонала. С уст срывались едва слышные слова. Наклонившись, я с трудом разобрал обрывки фраз: «Мутти, о, мутти, варум… коммст ду ништ… ми цу… хильфе?(77)

 

Сбежавшиеся со всех этажей гестаповцы пинками и кулаками отбросили нас под лестницу и плотным кольцом окружили девушку. С минуту продолжалось молчание; потом чей-то хриплый голос спросил:

 

— Ви, херр арцт?(78)

 

— Гешторбен(79).

 

— Дас ист гут(80), — пролаяла какая-то эсдэковская собака высокого ранга. И тут полилась брань, и я услышал слово, гнуснее которого не найти во всем гитлеровском лексиконе. Это слово — Rassenschamgesetz[33].

 

Так вот в чем вина бедной юной немочки, в свой последний час умолявшей мать прийти ей на помощь. Так вот за что бросили в каменный мешок, мучили и истязали в застенке эту девушку с тонким станом и с детски наивным выражением лица. Она «посрамила нордическую расу», полюбив, быть может, какого-либо пленягу.

 

* * *

 

Во время утреннего аппеля Папаша смертным боем бил русака. Он из другого отсека, и фамилии его я не знаю. Несколько раз ударами кулаков Папаша валил с ног беднягу, а когда тот падал — топтал его кованым сапогом. Какое чувство может вызвать эта гнусная сценка? Чтобы проверить и удостовериться, перевожу взгляд на правый фланг. Там стоят отдельной группой узники-немцы. Глаза у них потуплены, они мрачно смотрят себе под ноги. Примерно то же чувство выражают взгляды голландцев, стоящих рядом с немцами.

 

Вот справа и слева от меня французы, бельгийцы, чехи, итальянцы. В их глазах я читаю затаенную злобу и сдержанный гнев.

 

А вот и мои дорогие соотечественники. Сумрачны ли их взгляды, пылают ли злобой и гневом их очи? Да, у многих, но не у большинства. Есть немало таких хлопцев (их, пожалуй, не меньше 60 %), которые своеобразно переживают такого рода «забавные» сценки. Их лица оживлены, но не злоба, а любопытство написано на них. Ах, как интересно смотреть на товарища, когда весь в крови он корчится под ударами фашистского сапога! Пожалуй, нет ничего занимательнее подобного зрелища. И так это занимательно, что лица у моих компатриотов просветляются, а на уста просится улыбка. Печально, но факт[34].

 

* * *

 

Мацукина выпустили из тюрьмы и произвели в фольксдойчи. Эта весть, быстро распространившаяся среди русского населения тюремного замка, не у всех вызвала адекватную реакцию. Одни говорят: «Сволочь Мацукин, фашистский прихвостень!» Другие не только не осуждают, но даже восхищаются его поступком: «Молодец Николай, сумел приспособиться!»

 

Мацукина арестовали за кражу картофеля в те дни, когда я странствовал по Оденвальду и Шварцвальду, пытаясь пробраться в Швейцарию[35]. Он сидел в другом отсеке тюрьмы, я его видел во время аппелей, но не говорил с ним.

 

Однажды после утренней переклички Папаша спросил: «Есть ли среди вас хороший маляр и штукатур?» Вышли трое, в том числе и Мацукин. Папаша почему-то выбрал его. Может быть, решающее значение имела внешность Николая: голубые глаза, белокурые волосы, правильные черты лица. Как бы там ни было, Мацукин оказался избранником начальника тюрьмы.

 

В течение 10 дней Николай, как говорится, под орех разделал многокомнатную квартиру Папаши. Все штукатурные и малярные работы были произведены настолько доброкачественно и художественно, что начальник тюрьмы не мог ни к чему придраться. «Шлн, шлн, — сказал он, — ду биcт айн гуте малер, Кляус»(81).

 

Вскоре после этого начальник гестапо как-то спросил Папашу: «Нет ли среди ваших заключенных хорошего мастера, который мог бы отделать мою городскую квартиру и пригородную дачу?» — «Есть», — ответил Папаша, и на следующий день отправил Мацукина к своему высокому патрону. Каждое утро Николая водили в дом начальника гестапо, а вечером приводили обратно в тюрьму. Хитрый маляр сумел понравиться главному карателю Юго-Западной Германии, и тот как-то сказал: «Незачем тебе ходить в тюрьму, будешь жить у меня, пока не закончишь работу».

 

В один из вечеров начальник гестапо спросил полюбившегося ему Мацукина:

 

— Кто ты по национальности?

 

— Как кто? Конечно, русский.

 

— Врешь! Я не верю, что ты — чистокровный русский. Посмотри на себя в зеркало: разве русские такие бывают?

 

— А я чем плох?

 

— Ты не плох, ты слишком даже хорош для русского. Твой внешний вид выдает в тебе нордическую расу. Я не сомневаюсь, что ты фольксдойч.

 

Мацукин в конце концов согласился. Начальник тюрьмы освободил маляра-ярославца из тюрьмы, произвел его в фольксдойчи, выхлопотал соответствующие документы и устроил на квартиру. Сейчас Мацукин благоденствует.

 

Уверен, что гестаповцы используют его не только в качестве квалифицированного маляра, но и для секретной службы. Ничего другого я и не ожидал от него. Предателем от него попахивало еще в 1942 г., когда он паучил на МАД.

 

* * *

 

Ночью прогудел сигнал фолльалярма(82). Вахтмайстеры вывели немцев-арестантов в подвал, а нас оставили за крепко запертыми железными дверями и решетками. Подвешенные на парашютах фонари ярким светом озарили камеру. Минуту спустя забухали зенитки, заревели самолеты RAF[36], раздались взрывы авиабомб и люфтмин(83). Воздушной волной вдребезги разнесло стекла окна. Но несокрушимы каменные стены тюрьмы, крепки железные решетки и двери камеры.

 

Бомбежка всегда была светлым праздником для пленяг. Но радость она доставляет лишь тогда, когда стоишь под открытым небом и видишь всю торжественную феерию этой мистерии-буфф. Переживать ее в тесной камере тюрьмы — едва ли от этого получишь какое-либо удовольствие.

 

— Ребята, — говорит Миша Кувалдин, — надо как-нибудь выбираться из тюрьмы. Благо вахтмайстеры сидят ни живы ни мертвы в келя(84).

 

— Хорошо сказать, но как сделать.

 

— Давайте подумаем.

 

Пробовали напором взломать дверь, согнуть решетки. Бились, бились, но все впустую.

 

— Знаете что, ребята, — сказал Саша Романов, — давайте оторвем от стены батарею и используем ее как таран.

 

Сказано — сделано. Руки вцепились в батарею, напряглись. Откуда только взялись силы: все-таки оторвали, раскачали и ударили.

 

— Разом! Еще раз! Ну, еще разок!

 

Били-били, били-били, били-били и в конце концов пробили дверь.

 

Вышли в коридор. Здесь во всю высоту этажа — железная решетка из прутьев толщиной в руку. Она отделяет отсек от обширной площадки, ведущей на лестницу. Снова пустили в ход таран, пробили решетку и подошли к железной двери, блокирующей выход на лестницу. Еще раз таран, и вновь успех.

 

Словом, мы протаранили три двери и две решетки. Оставалось пробить еще одну дверь, преграждавшую выход во двор тюрьмы.

 

— Ну, ребята, напрем еще разок. А там как-нибудь перелезем через забор или взломаем ворота. Небось, вахтмайстеров нет и во дворе: все прячутся в келя.

 

Только начали таранить, раздался сигнал энтварнунга(85). Две минуты спустя затопали вахтмайстерские сапоги, зазвенели ключи, распахнулась дверь и через порог перешагнул вахтмайстер по прозвищу Усики. «Пропали наши бедные головушки, — подумали мы, — перестреляют всех вахтмайстеры, как бездомных собак». Однако предположение не оправдалось. Вместо выстрелов и смертного боя, услышали мы необычно сдержанную брань: что-то вроде «Сакраменто нох эмаль», «Дрекишэ швайне» и прочие ласкательные слова из фашистского Schimpflexikon’а(86). Конечно, не обошлось без бамбуса и гуммикнипеля, но удары по головам почему-то были мягче и нежнее, чем всегда.

 

Что стряслось с эсдековцами? Из каких пучин их черных душонок выпер этот «гуманизм», чуждый идейно-эмоциональному миру нацистов? Или они напуганы бомбежкой, заставившей их задуматься над своей судьбой? Но к чему все эти догадки? Достаточно сказать, что вахтмайстеры вновь загнали нас в камеру, срочно вызвали слесарей и исправили затворы.

 

Прошло два дня. Как-то утром выдали нам двойную порцию хольцброта и (о приятный сюрприз!) по 10 граммов маргарина. Сразу же после переклички вывели за ворота. Мы взглянули окрест себя и разинули рты. Было чему удивляться: одиноким утесом среди безбрежной равнины высилась наша тюрьма[37]. Как говорится по-немецки, Дармштадт вурде им шутт унд аше гелешт(87).

 

Нашу группу заставили раскапывать подвал разрушенного пятиэтажного дома на Рейнштрассе. Когда расчистили вход в убежище и взломали дверь, в нос ударила струя воздуха, насыщенного запахом жареной человечены и разлагающихся трупов. Дали нам по полстакана коньяка и по противогазу. Выпили мы, крякнули, закусили мануфактурой и полезли в катакомбы извлекать на божий свет мертвые немецкие тела. В полдень привезли обед: не обычную баланду, а густой гороховый суп.

 

Целую неделю водили нас на раскопки, и каждый день угощали коньяком и гороховым супом. Вытащили мы, почитай, несколько тысяч трупов. Другая группа заключенных отвозила покойников на кладбище. Задолго до бомбежки здесь был предусмотрительно вырыт длинный ров. Сюда-то без молитвы и креста, большей частью даже и без гробов, сбрасывали и закапывали покойников.

 

* * *

 

Днем открылась дверь камеры, и вахтмайстер крикнул с порога: «Гюрджи, payс!»(88)[38]. Я вышел в коридор. Вахтмайстер привел меня в тюремную канцелярию. Там стояли два гестаповца: один в эсдэковской форме, другой в штатском. Писарь достал из стола клеенчатый мешочек, вытряхнул на стол содержимое и вручил мне. Все мое несложное хозяйство оказалось в целости и исправности. Оно состояло из подаренной французом Робером деревянной табакерки с приспособлением для «автоматического» свертывания цигарок, из букового мундштука и из зажигалки, найденной в подвале шварцвальдского бауэра во время путешествия в Швейцарию.

 

Вахтмайстер трижды хлопнул меня гуммикнипелем по голове (таков у них обряд прощания с заключенным) и передал гестаповцам. Те привезли меня на вокзал и впихнули в вагон.

 

Не старая еще женщина приветливо посмотрела на меня, подвинулась и жестом пригласила сесть рядом. Я сделал шаг к ней, но был отброшен ударом гестаповского кулака. Эсдэковец так страшно цыкнул на немку, что она перекрестилась от ужаса и запричитала: «О, готте, готте, готте!»(89).

 

На станции Ханау ам Майн гестаповцы вытолкнули меня из вагона и повели в лагерь, расположенный недалеко от резинового завода Дунлоп.

 

Лагерь этот не обычный, а штрафной. Он находится на окраине Ганау.

 

 

 

ОПИ ГИМ. Ф. 459. Д. 1. Л. 181 — 216. Машинопись с авторской правкой.

 

 

 

[1] Гестапо (Hestapo, сокращение от Geheime Staatspolizei) — тайная государственная полиция Третьего рейха. Создано 26 апреля 1933 г. по декрету Г.Геринга в Пруссии; 17 июня 1936 г. получило законный статус, имперским руководителем назначен Г.Гимлер. После создания 27 сентября 1939 г. Главного управления имперской безопасности вошло в него в качестве IV управления (руководитель Г.Мюллер). Нюрнбергским трибуналом признано преступной организацией.

 

[2] Веймарская республика — название политического режима, существовавшего в Германии после падения монархии и до прихода к власти Гитлера (1918 — 1933). После победы революции собравшееся в г. Веймаре Учредительное национальное собрание приняло 31 июля 1919 г. конституцию Германии, которая хотя и не была формально отменена нацистами, но фактически после 1933 г. перестала действовать.

 

[3] Фестхалле — название промышленного объекта, на котором трудились рабочие команды из Дармштадтского лагеря для советских военнопленных.

 

[4] Советские военнопленные пользовались прозвищами не только в силу традиций. Часто они вынуждены были скрывать свои настоящие имена и фамилии из-за национальности, принадлежности к политсоставу, высоких воинских званий и должностей (что предполагало членство в ВКП(б)), по другим причинам. Таким же образом поступали и те, кто соглашался сотрудничать с лагерной администрацией, занимая должности полицаев, переводчиков и др.

 

[5] СД (Sicherheitsdienst) — нацистская секретная служба безопасности, разведывательное управление СС. Создана в марте 1934 г. для обеспечения безопасности нацистского руководства во главе с А.Гитлером. На Нюрнбергском процессе признана преступной организацией.

 

[6] Хольцброт — эрзац-хлеб, приготовленный с добавлением опилок. Технологию его производства автор описывает в своих воспоминаниях на л. 247.

 

[7] Автор пользуется этим выражением только применительно к случаям кражи у немцев. Образовано от французского «ком си ком са» (comme ci comme зa — так себе, ни то ни се).

 

[8] Распространенное польское присловье. Д.С. Лихачев, например, в мемуарах вспоминает о том, как после появления летом 1915 г. в Куоккале беженцев-поляков он с соседскими мальчишками дразнил их словами «»цо то бендзе», которые они часто произносили в своих тревожных разговорах» (Лихачев Д.С. Книга беспокойств: Воспоминания, статьи, беседы. М., 1991. С. 50).

 

[9] Имеется в виду государственное образование на юге Франции со столицей в г. Виши (1940 — 1944), подконтрольное гитлеровской Германии и управлявшееся коллаборационистскими лидерами (Петеном, Лавалем и др.).

 

[10] Ашаффенбург — город в 32 км от Франфурта-на-Майне вверх по р. Майн. В истории Второй мировой войны «прославился» тем, что его население, в отличие от жителей других городов, под влиянием пропаганды местного партийного руководителя оказало яростное сопротивление наступающим американским войскам (март — апрель 1945 г.). Сдался только после массированных бомбардировок с воздуха (Брэдли О. История солдата. М., 2002. С. 633).

 

[11] Презрительная кличка поляков. Об отношениях военнопленных поляков и русских интересную подробность сообщил Ф.И. Чумаков. Однажды по пути в лагерь колонна русских военнопленных встретилась с польской. Только они поравнялись, все поляки, как по команде, неожиданно отвернули головы (Чумаков Ф.И. Немецкий плен глазами врача: Рукопись. ОПИ ГИМ. Ф. 426. Д. 549. Л. 271).

 

[12] Имеется в виду картина В.Ван-Гога «Прогулка заключенных» (февраль 1890 г.), выполненная по мотивам гравюры Гюстава Доре (из серии «Лондон», 1872 г.). В одном из персонажей художник изобразил себя. Находится в собрании ГМИИ им. А.С. Пушкина.

 

[13] Драпри — портьера, плотная тяжелая занавеска для окна или двери.

 

[14] Эльзас после поражения Франции в 1940 г. вошел в состав территории Третьего рейха.

 

[15] Голль Шарль де (1890 — 1970) — президент Франции в 1959 — 1969 гг. В 1940 г. основал в Лондоне патриотическое движение «Свободная Франция», примкнувшее к антигитлеровской коалиции. В 1941 г. руководитель Французского национального комитета, в 1943 г. — Французского комитета национального освобождения, созданного в Алжире. После войны — основатель и руководитель партии «Объединение французского народа». В 1958 г. — премьер-министр Франции.

 

[16] Лаваль Пьер (1883 — 1945) — французский политический деятель, премьер-министр Франции в 1931 — 1932 и 1935 — 1936 гг., в 1934 — 1935 гг. министр иностранных дел. Сторонник коллаборационизма. Глава Вишистского правительства в 1942 — 1944 гг. После освобождения Франции от немецкой оккупации арестован, предан суду и расстрелян.

 

[17] Дорио Жак (1898 — 1945) — французский политический деятель, с 1915 г. — левый социалист, с 1920 г. — во Французской коммунистической партии. С 1924 по 1933 г. — в руководстве ФКП и Коминтерна. В 1934 г. исключен из ФКП. Основатель Французской народной партии, сотрудничавшей с нацистами. В годы Второй мировой войны вступил в «Легион французских добровольцев против большевизма». В конце войны бежал в Германию, где был убит во время бомбардировки.

 

[18] Цитрония — так Г.Гейне иносказательно называл женские половые органы (Гейне Г. Собр. соч.: В 10 т. М., 1957. Т. 3. С. 277 — 279).

 

[19] Автор дает исследователям интересный материал для размышлений. Не отразилось ли в этой «непатриотичной», «индивидуалистической» эпиграфике ощущение отчужденности советских военнопленных от той родины, которая бросила их на произвол судьбы, для которой сам факт пленения являлся основанием для подозрений в предательстве?

 

[20] Наименование «Советская армия» сменило прежнее наименование Вооруженных сил СССР — «Рабоче-крестьянская Красная армия» в феврале 1946 г. Его употребление может служить для определения нижней хронологической границы периода написания мемуаров.

 

[21] Перефразировано выражение из монолога Гамлета во втором акте второй сцены: «Что он Гекубе? Что ему Гекуба?» // Шекспир В. Избранные произведения. М., 1953. С. 261. Гекуба в «Илиаде» — жена троянского царя Приама, мать Гектора, Париса, Кассандры и др., потерявшая в Троянской войне мужа и почти всех своих детей. После падения Трои пленница Одиссея, погибла при переправе через Геллеспонт. Образ Гекубы стал олицетворением беспредельной скорби и отчаяния.

 

[22] Автор цитирует два первых четверостишия из четырех. Впервые опубликовано в журнале «Аполлон» (1914. № 10). В 1915 г. сделано посвящение З.Н. Гиппиус (Блок А.А. Полн. собр. соч.: В 20 т. М., 1997. Т. 3. Кн. III. С. 187).

 

[23] Сильвестр (ум. ок. 1566 г.) — русский политический деятель, писатель. Священник в Новгороде, с 1540-х гг. — в Благовещенском соборе Московского кремля. Один из руководителей Избранной рады. Позже сблизился с боярскими группировками, оппозиционными Ивану IV, удален от двора, постригся в монахи и пребывал в северных монастырях. По своим общественно-политическим взглядам был близок к так называемым нестяжателям. Автор приведенной в мемуарах цитаты (из послания Василию III) — не Сильвестр, а близкий к иосифлянам монах псковского Елеазарова монастыря Филофей, в произведениях которого наиболее четко и последовательно была изложена теория «Москва — третий Рим».

 

[24] Эвфемизм, употребляемый автором, основан на графическом сходстве в написании кириллического «Х» и латинского «икса».

 

[25] Брокен — название высочайшей вершины Гарца в Саксонии (1141 м над уровнем моря). В силу метеорологических условий гора часто покрыта туманом и облаками, что со времен Средневековья давало пищу народным фантазиям и способствовало возникновению различных легенд, в частности легенды о шабаше ведьм в Вальпургиеву ночь. Это нашло отражение в соответствующей сцене первой части «Фауста» Гете.

 

[26] Закон о посрамлении расы (прим. авт.). Имеется в виду закон о расовом загрязнении (Rassenschande). На основании одного из так называемых «Нюрнбергских законов» — законе об «охране немецкой крови и немецкой чести», принятом Рейхстагом 15 сентября 1935 г., браки и половые контакты между немцами и евреями были запрещены. За нарушение закона предусматривалось уголовное наказание.

 

[27] Политические заключенные, выполнявшие в лагерях и тюрьмах административную работу, носили на спине нашивку в виде треугольника красного цвета, уголовники — зеленого.

 

[28] Гайк (Хай) — самоназвание армян. Возникло от имени мифического предка — Айка (Хайка).

 

[29] Эффект, хорошо известный из мемуарной литературы о сталинских лагерях. Так, например П.З. Демант, вспоминая о лагерной больнице, пишет: «Весьма характерным для нашего состояния было то, что, невзирая на присутствие молодых, иногда красивых санитарок и сестер, в общих палатах, где сотни мужчин жили на одном пайке, никогда не возникало разговоров на эротические темы». В другом месте, он, описывая свое впечатление о знакомстве в лагерном бараке с книгой английского писателя Пристли, замечает: «Сравнивая нашу судьбу с судьбой демобилизованных английских фронтовиков, я живо вошел в их положение и, дочитав до того места, где герой отказался провести месяц в коттедже с весьма соблазнительной молодой дамой, очень этим возмутился (из чего следует заключить, что мое положение и упитанность были не столь плачевными)…» (Кресс В. (Демант П.З.). Зекамерон ХХ века. М., 1992. С. 74, 159).

 

[30] В начале 1937 г. «лагерное население» Германии, считают Ж.Котек и П.Ригуло, не превышало 7500 человек, в октябре 1938 г. эта цифра увеличилась до 24 тыс. человек (включая уголовных преступников). После начала Второй мировой войны число узников значительно возросло. В 1941 г. в лагерях насчитывалось 60 тыс. человек, в апреле 1943 г. — 160 тыс., в мае 1943 г. — 200 тыс., в августе 1944 г. — 524 268 человек. К середине января 1945 г. их число дошло до 714 211, из них 202 764 женщины. «Поскольку трудно установить точное число заключенных, попавших в жернова концентрационной системы, — пишут авторы, — обычно считается, что с сентября 1939 по апрель 1945 г. их было около 1 650 000. Из них не менее 550 000, примерно треть, не вернутся оттуда» (Котек Ж., Ригуло П. Век лагерей: Лишение свободы, концентрация, уничтожение. Сто лет злодеяний / Пер. с фр. М., 2003. С. 246, 327, 275).

 

Уместно сравнить с положением дел в области репрессивной политики в СССР. По состоянию на 1 декабря 1944 г. в системе ГУЛАГа имелось 53 исправительно-трудовых лагеря (ИТЛ) с входившими в них 667 лагерными отделениями и 475 исправительно-трудовыми колониями (ИТК), 17 лагерями усиленного режима и пятью — для содержания каторжан. К началу войны число заключенных ГУЛАГа составило 2,3 млн человек. На 1 июня 1944 г. оно снизилось до 1,2 млн. На 1 января 1945 г. в системе ГУЛАГа находились 1 460 667 человек, из них в ИТЛ — 715 506 (289 351 осуждены по политическим мотивам), в ИТК — 745 171 человек (Земсков В.Н. Смертность заключенных в 1941 — 1945 гг. // Людские потери СССР в Великой Отечественной войне: Сб. статей. СПб., 1995. С. 174).

 

[31] Память подводит автора. Сюжет рассказа Ги де Мопассана «На воде» (1881 г.) не имеет ничего общего с затронутой темой.

 

[32] Длинный Людвиг — колонна высотой 43 м, увенчанная памятником великому герцогу Гессен-Дармштадтскому Людвигу I (1753 — 1830), была сооружена в 1844 г.

 

[33] Закон о расовом позоре, о посрамлении расы (прим. авт.).

 

[34] Ср. с наблюдениями Б.Н. Соколова, который вспоминает, как во второй половине 1944 г. вновь назначенный комендант лагеря, обнаружив среди французских военнопленных двух евреев, начал над ними издеваться, заставляя «бегать по кругу и проделывать упражнения «ложись-вставай»». «Произошло невероятное событие, — вспоминает автор, — французы взбунтовались, угрожая бросить работу в шахте. И комендант отступил». «С одной стороны, — пишет Соколов, — на закате 1944 г. немцы были уже не те, что раньше, а с другой, несомненно, повлияли французская стойкость и сплоченность. Русские не только за еврея, но и за своего соотечественника не заступились бы никогда» (Соколов Б.Н. Указ. соч. С. 159).

 

[35] Оденвальд и Шварцвальд — названия горных массивов в юго-западной части Германии. Автор имеет в виду историю своего побега, которую излагает на предшествующих страницах своих воспоминаний.

 

[36] Королевские военно-воздушные силы Великобритании.

 

[37] Очевидно, речь идет о последствиях одной из массированных бомбардировок, предпринятых авиацией союзников 11 сентября 1944 г., в ходе которой погибли 12 300 жителей Дармштадта.

 

[38] Гюрджи — аналог имени Сатирова — Георгий. Этим восточным именем звали автора в плену. Позже он стал использовать его в качестве литературного псевдонима.

 


 

(*)Человек человеку — волк (лат.).

 

(1) Ubermensch — сверхчеловек (нем.).

 

(2) Untermensch — недочеловек (нем.).

 

(3) Kubele — чан, бадья, параша (нем.).

 

Ссылка на первоисточник
Рейтинг
( Пока оценок нет )
Загрузка ...
Исторический дискуссионный клуб