Из статьи Юрия Глушкова.
Разразившаяся в 1914 году война радикально изменила российское общество, и, пожалуй, самый глубокий раскол произошел в революционных кругах.
Даже соратники Ленина или Кропоткина, сидя в одной тюремной камере, могли до хрипоты спорить, нужно ли в сложившейся ситуации защищать родину — одни социалисты и анархисты выступали резко против, другие шли добровольцами на фронт.
У последних, причем, могли быть самые разные движущие мотивы — от действительно патриотических, без «примеси» социалистической идеологии, до, наоборот, исключительно антиимпериалистических сложных теорий о глобальном переустройстве мира.
Поскольку к 1914 году множество активных участников первой российской революции находилось в эмиграции, то именно там они имели возможность публично определять свое отношение к мировой войне.
И многие мэтры российского революционного лагеря достаточно неожиданно выступили с позиций обороны Отечества. Одним из самых известных среди них был князь-анархист Петр Кропоткин.
Мнения в партиях социалистов-революционеров и социал-демократов разделились. Такие же процессы происходили даже на каторге. Так, политзаключенные Александровской каторжной тюрьмы (Иркутск) примерно поровну поделились на «патриотов» и «пораженцев».
Часть политических выполняла военные заказы, другая от них категорически отказывалась. При этом партийная и фракционная принадлежность не играли никакого значения — некоторые «левые» оказались «патриотами», а «правые» — «пораженцами». Один из политзаключенных-«патриотов», А. Бодрицкий, вообще выступал за союз русского царя и немецкого кайзера.
Но и «пораженцы» бывали разные — в 1915 году в Бутырской каторжной тюрьме сидели члены Польской партии социалистов (ППС), анархисты, а также социал-демократы-большевики Феликс Дзержинский и Ян Грунт.
Последний пишет, что пэпээсовцы «радуются каждому случаю, когда легли на поле бойни целые полки и дивизии, десятки тысяч русских рабочих и крестьян, одетых в серые солдатские шинели».
Сидящие в этой же камере российские большевики — поляки и латыши — тоже «пораженцы». Но они выступали резко против ликования польских шовинистов, «имеющих наглость называть себя социалистами».
Аргументация у революционеров-«оборонцев», только вчера готовых отдать жизнь для свержения монархии и капитализма, а теперь вдруг призывающих, хотя бы и временно, сплотить все силы для отражения внешнего врага, была вполне внятная и логичная.
При некотором разбросе мнений она сводилась, в основном, к тезису о том, что императорская Германия является оплотом милитаризма и полицейщины в Европе. Недалеко от нее ушла и габсбургская Австро-Венгерская империя, известная «тюрьма народов».
В качестве дополнительной аргументации ссылались на то, что Германская империя первой развязала войну, что Россия и Франция обороняются, говорили о зверствах немцев, и о националистической позиции немецкой социал-демократии. Поэтому победа Германии будет означала бы для России торжество самой мрачной реакции.
А вот разгром прусской военщины в союзе с республиканской Францией, как полагали «оборонцы» — социалилисты, вынудит царское правительство пойти на демократические реформы и заставит считаться с теми общественными силами, в том числе и социалистическими партиями, которые в трудное военное время занимали патриотическую позицию. А выиграть войну «старый порядок» без поддержки общества и народной самоорганизации просто не сможет.
В самой России вчерашним революционерам проявить свой патриотизм было непросто. Так, известен случай рабочего, который сидел в Бутырской каторжной тюрьмы за покушение на директора завода.
После начала войны он стал «патриотом» и со своими сторонниками громко прокричал в камере «Да здравствует Россия! Бей немцев! Ура!» За это всю камеру перевели на карцерное положение.
Но «оборонцы» и дальше продолжали свои патриотические камерные выступления, за что постоянно подвергались новым наказаниям. Тюремное начальство считало, что даже своей поддержкой «мерзавцы-каторжане оскорбляют Россию».
В Бутырке в камере Яна Грунта добровольцами на фронт записались все политические, кроме социал-демократов, но в армию так никого и не взяли.
Значительно легче было попасть на войну с Германией российским политэмигрантам. Среди них был и Борис Савинков, уроженец Варшавы, сын русского судьи и польки, сначала помощник руководителя, а затем и руководитель Боевой организации (БО) партии эсеров, организатор покушений на многих царских сановников, включая министра внутренних дел Плеве и великого князя Сергея Александровича.
С началом войны бывший террорист призвал фактически к временному перемирию с царской властью. Савинков выезжал на передовые позиции как корреспондент газеты «День» и журнала «Призыв».
Его товарищ по Боевой организации Борис Моисеенко воевал с австро-венграми в Сербии и подписал вместе с Савинковым открытое письмо с призывом к «обороне Отечества».
В качестве военного журналиста газеты «Океан» на французские позиции выезжал и Иван Малеев, уроженец старообрядческого местечка Ветка под Гомелем, боевик эсеровских и максималистских дружин в Гомеле, Киеве, Екатеринославе и Санкт-Петербурге в 1905-1906 годах, участник подготовки покушения на Столыпина в августе 1906 года. Позже, в 1917 году он станет депутатом Учредительного собрания от Гомеля по списку № 1 партии социалистов-революционеров.
Другой видный деятель революционного движения, бывший народоволец, делегат Исполкома Петербургского Совета в 1905 году, член Заграничной делегации ЦК партии эсеров Андрей Фейт поступил во французскую армию военным врачом.
Одним из первых на фронт отправился также член ЦК партии эсеров Степан Слетов (Нечетный). Первоначально он был противником индивидуального террора и сторонником массового движения, в сентябре 1904 года был арестован по доносу провокатора Азефа, заключен в Петропавловскую крепость, затем участвовал в декабрьском вооруженном восстании 1905 года в Москве.
После усиления репрессий поменял отношение к террору, с 1906 года входил в Боевую организацию эсеров. После разоблачения Азефа брался лично ликвидировать его.
За границей вновь вступил в БО и выезжал с ее боевиками в Россию. После очередной поездки в Россию в 1911 году стал снова противником террора и сторонником легальных форм борьбы. Написал одну из первых книг по истории партии эсеров.
После начала войны Слетов поступил волонтером во французский Иностранный легион, участвовал в тяжелых боях осени 1914 года. Группа русских добровольцев Иностранного легиона встретили его во Флери-Лез-Обре, куда часть Слетова была отведена на отдых.
Он был худой, обросший, еще более сутулый, чем раньше. Первой его просьбой было купить побольше хлеба. Русские рвались на фронт, но Слетов охладил их пыл: «Не спешите, война затягивается — успеете».
Находясь на фронте, Слетов продолжал сотрудничать в эмигрантских эсеровских газетах, занимавших оборонческую позицию. В своей последней статье он писал:
«Идя в одних рядах с народными массами, ведущими войну, мы глубже и вернее обеспечиваем себе победу над внутренним врагом, чем если бы отбившись от народа, повели бы непосредственную групповую борьбу против этого врага…
Мы верим в народ, верим в то, что из настоящей войны он выйдет во всеоружии пережитого исторического опыта». В июне 1915 года осколок немецкого снаряда возле Вокуа оборвал жизнь этого русского добровольца.
Григорий Нестроев (Цыпин) родился в Полтавской губернии в состоятельной купеческой семье в 1877 году. В 1899 году он присоединился к революционному движению. К этому шагу его подтолкнуло нашумевшее дело 183 студентов Киевского университета Св. Владимира, отданных в солдаты за невинное неполитическое выступление.
В Доме инвалидов в Париже, где похоронен Наполеон, Григорий Нестроев вместе с десятками других иностранцев — болгарами, поляками, румынами, евреями и русскими — записался в Иностранный легион, откуда они с пением «Марселезы» отправились в часть. Русского добровольца-эсера зачислили во 2-й полк легиона и назначили жалование в 1 франк и 25 су в месяц.
На передовой несли службу многие русские легионеры. Среди них был эсер, политкаторжанин Александр Яковлев и даже большевик Виктор Зеленский — несмотря на официально «пораженческую» позицию его партии. Вместе с русскими воевал и болгарский анархист Тодоров, сын генерала Георга Тодорова, который в это же время командовал болгарской армией, воюющей на стороне Германии и Австро-Венгрии.
Русские добровольцы держались в легионе обособлено. Им, «идейным», трудно было сойтись с беглыми преступниками и авантюристами всех национальностей, пополнявшими Иностранный легион.
Легионеры тоже не могли понять «этих русских» — почему не пьют и не играют в карты, не допускают драк между собой и не пристают к женщинам. Зато они очень любили слушать грустные русские песни.
Но вскоре 9 волонтеров из России, самовольно покинувших позиции, были расстреляны. Во французской армии война уже многим стала казаться бессмысленной, и дисциплина во многом поддерживалась жесточайшими карательными мерами. Всего в годы войны 639 военнослужащих были расстреляны за самовольное оставление позиций и другие нарушения.
В апреле 2014 года в здании мэрии Парижа прошла выставка, посвященная 100-летию той трагедии, под характерным названием: «Расстрелянные для примера…» А тогда, после казни добровольцев, все русские волонтеры были возмущены.
Чтобы разрешить конфликт, русский военный атташе во Франции Дмитрий Ознобишин разрешил всем добровольцам перевестись из брутального Иностранного легиона в другие части, по желанию, и в качестве «утешительного приза» привез им подарки. Из этой «гуманитарной помощи» Нестроеву достался… апельсин.
В конце концов, максималист Нестроев все же собрал вокруг себя небольшую группу солдат-социалистов. В октябре 1915 года из Парижа ему прислали Манифест Циммервальдской интернациональной социалистической конференции.
Французские саперы из его подразделения живо обсуждали этот документ, призывающий пролетариат соединяться «через границы, через дымящиеся поля битв, через разрушенные города и деревни» и покончить с войной.
Одни солдаты высказывались за поражение, после которого начнется революция, другие считали, что надо дезертировать и в тылу вести пропаганду против войны, третьи призывали к мятежу уже сейчас. Но никто не мог понять этого загадочного русского, выступающего против войны, и в тоже время считающего, что нужно воевать.
В феврале 1916 года саперов перебросили на фронт под Верденом, где развернулось одно из самых страшных и кровопролитных сражений Первой мировой. Две ночи саперы работали на укреплениях, а на утро третьего дня их расположение в лесу накрыла немецкая артиллерия.
Лес превратился в кромешный ад — прямо на ветках висели остатки человеческих тел и обмундирования, солдаты пытались спрятаться за деревьями, пока их не обрушивали снаряды, кто-то лежал на земле клубком, закрывшись от шрапнели ранцем.
Под артиллерийским обстрелом рота Нестроева потеряла половину состава, выжившие были отведены в глубокий тыл в состоянии глубокого шока.
В феврале 1917 года пришло известие о революции в России, а в апреле русский корпус пошел в наступление, но понес тяжелые потери. Африканские войска на его левом фланге были разбиты немецкой контратакой, и русские потеряли полторы тысячи человек. Шоферы автомобильного санитарного отряда возили раненных четверо суток, почти не останавливаясь даже для еды.
1 мая 1917 года в 1-й бригаде русского экспедиционного корпуса прошла демонстрация под Красными знаменами, полковник приветствовал солдат с трибуны как «братцев-товарищей». От греха подальше французское командование перевело автомобильный отряд подальше от революционной русской бригады, в Вогезы, но русские добровольцы все равно рвутся домой.
В июне 1917 года в Париже началось формирование волонтерской миссии для отправки в Россию, в которую вошли офицеры французской армии Минор (сын члена ЦК партии эсеров Осипа Минора), Сазонов, Маркович, сержант Кузин, легионеры Усиков и Моргулис (Лис), и многие другие волонтеры.
Задача миссии в России — поднять боевой дух русской армии. Нестроева, как проявившего себя в боях, тоже включают в ее состав. Но максималист-эсер и еще семь добровольцев отказались дать подписку, что в России они будут всецело подчиняться директивам Франции и распоряжениям Временного правительства, и возвращение на родину для них было отложено.
В августе 1917 года Григорий Нестроев все же добился перевода в русскую армию. В сентябре солдаты 1-й бригады русского корпуса потребовали отправки на родину и подняли восстание, которое было подавлено силами 3-й бригады и французской жандармерии.
Около трех тысяч его активных участников позже были расстреляны и переколоты штыками, 9 тысяч русских солдат и офицеров были отправлены в лагеря и на рудники Северной Африки. Волонтеры из 3-й бригады, согласившиеся продолжать войну, были включены в Иностранный легион. Весной 1918 года очень многие из них погибли в ожесточенных боях.
Но при всем своем социальном радикализме Григорий Нестроев, уже успевший повоевать, возвратившись в Россию, выступал категорически против развала дисциплины в российской армии.
Он по-своему критически оценивал приказ Петроградского № 1, отменивший основы армейской субординации. Поразительно, но этот крайний революционер считал несправедливым и лозунг «мира без контрибуций». По мнению русского максималиста, контрибуцию народам, пострадавшим от войны, должен был заплатить «мировой империализм».
Но в итоге получилось иначе, а сам Нестроев не нашел признания на Родине. Уже в 1924 году он был арестован и отправлен на Соловки, неоднократно подвергался арестам и в 1941 году был расстрелян.
