Вы хотели поговорить о дивизии СС «Норд», но хочу заметить, что я служил не только в ней. В последний год войны я оказался в Югославии в районе Заечар [Zajecar], на границе Болгарии, Македонии и Албании, где участвовал в отступлении с Балкан. Кроме того определенное время я был в «Принц Ойген» [нем. 7.SS-Freiwilligen Gebirgs Division «Prinz Eugen»], командиром которой был Генерал Плепс. [SS-Gruppenführer und Generalleutnant der Waffen-SS Artur Phleps] Когда началась война, я некоторое время находился в Берлине. Оттуда нашу часть перевели в Каринтию, на юг Австрии [нем. Kärnten]. Там еще какое-то время обучались, потому что получили молодое пополнение.
— Под началом войны вы подразумеваете 1939-й год?
— Да. В тот момент я был в Берлине. Мне запомнилось, как в парке на лугу сделали длинное ограждение для большого митинга. Тогда уже готовилось наступление на Польшу.
Но вас вероятно больше будет интересовать, как мы шли из Каринтии…
Мы являлись чисто пехотным полком, не каким-нибудь моторизированным или горно-егерским. Из Клагенфурта [юг Австрии, область Каринтия] наш полк поездом отправили на север Германии. В Дании мы погрузились на транспортные корабли, один из которых был «банановоз», и на этих кораблях перешли пролив Скагеррак [Skagerrak]. Всех одели в спасательные жилеты. На корабле много раз объявляли тревогу из-за подводных лодок противника.
Мы высадились в южной Норвегии в порту Ларвик [Larvik]. Тут не надо путать — есть Нарвик, и есть Ларвик!
В нефтяном районе Ставангер [Stavanger] располагался штаб моего полка. Мы пробыли в Ставангере до того момента, пока не закончилась французская кампания. По поводу ее окончания у нас провели военный парад и организовали маленький праздник. Спустя некоторое время после этого объявили тревогу, всех построили… но почему-то вызвали только добровольцев.
Подошли грузовики, и отвезли нас в Осло. Мы не знали, что с нами будет дальше. Всех посадили в поезд, и мы вдруг оказались в шведском районе. Неожиданно появились вооруженные шведские офицеры и взяли под охрану наши вагоны. Мы могли только гадать, в какие игры с нами играют. Высказывались предположения, что английские коммандос высадились на побережье, и мы будем с ними воевать. Но на самом деле все оказалось совсем по-другому…
Сначала нас эвакуировали в Тронхейм. Затем повезли через Швецию. Когда поезд останавливался, из него выходили офицеры и проверяли, чем мы занимаемся. Поезд покидать категорически запрещалось, за этим внимательно следили.
Таким способом мы доехали до Кируны [Kiruna]. Из Кируны добрались до Нарвика, где нас погрузили на корабли, шедшие под норвежским флагом, и мы пошли в направлении Нордкапа [Самая сев. точка Европы]. Снова постоянно объявляли тревогу из-за подводных лодок. Один из наших кораблей горел, а потом утонул. При этом, весной там очень холодно, погибло 120 человек. Наконец мы выгрузились в Вардё [норв. Vardo]. Шел апрель 1941 года.
Мы выгрузились с кораблей, отошли от моря и получили приказ строить лежневую дорогу, которая должна была выйти к шоссе. Тогда в тех местах уже появилось так называемое шоссе Ледовитого океана. Но это еще была совсем примитивная гравийная дорога. А сегодня там пролегает настоящая европейская дорога E6.
Сначала мы жили прямо в палатках. Снабжение еще как следует, не наладили, поэтому у нас иногда днями не было хлеба.
Однажды два человека из моего подразделения сказали, что пойдут прогуляться по окрестностям. Когда они вернулись, рассказали об одной интересной находке. Это был русский памятник. Я подумал, что там еще за памятник? Но они подтвердили: «Да, памятник. Здесь десантировалась какая-то русская часть. Они выпрыгивали с парашютами во время Зимней войны 1939-40 года. Но из-за холода и шторма приземлились уже мертвыми…»
Этот памятник до сих пор должен там стоять. Я не могу сказать точно, в Норвегии или уже в Швеции — там непонятно, где граница. Да и тогда для нас не было никакой разницы.
Тем временем нас моторизировали, перевели на механическую тягу. Мы получили английские, захваченные Вермахтом в Норвегии, трофейные машины Форд V8. На этих машинах мы переехали по лежневой дороге до того гравийного шоссе. Там мы повернули направо и поехали на юг, в сторону Рованьеми [Rovaniemi], которая до сих пор является последней станцией железной дороги в Финляндии. Стоял июнь месяц, было тепло, растаял снег…
Как это обычно водится у военных, среди нас ходили слухи, куда нас собственно пошлют и что с нами будет дальше. Но точно мы ничего не знали.
И тут возник слух, что заключено соглашение с Россией, и мы пойдем через русскую границу к нефтяным районам.
Вообще, на финско-русской границе, война началась только 1-го июля. Как-то вечером, когда мы в свободное от службы время жарили картошку, к нам пришел человек. Обычный человек, гражданский, старше нас примерно лет на десять. Человек представился и сказал, что прибыл из Норвегии, из штаба имперского комиссариата Тербофен [Josef Terboven], где он служил имперским комиссаром в Норвегии и был женат на норвежке. А пришел он к нам затем, чтобы воевать на фронте, потому что завтра начинается война с Россией! Мы, конечно, посмотрели на него с большим недоумением.
Мы тогда стояли практически в паре километров от русско-финской границы в Салла [фин. Salla]. Сегодня есть Салла 1, которую Россия отделила от Финляндии и забрала себе, и есть Салла 2, которую построили позже. Я туда ездил после войны в качестве туриста — в 1995-м году доехал до Мурманска.
Нам объявили, что цель нашего наступления — Кандалакша, под Мурманском. И вот тут началось! 1-го числа в четыре часа после обеда, тот человек с комиссариата уже участвовал в наступлении в качестве унтер-офицера. С тыла прилетели стартовавшие с финской территории немецкие пикировщики и начали бомбить русскую линию бункеров, обнаруженную нами. Это были земляные бункеры, построенные из стволов деревьев, а не бетонные, поэтом
у их могла разрушить даже легкая артиллерия.
Наша атака продолжалась два часа. Она проводилась по всему фронту. Во время атаки перед русскими бункерами погибли: мой командир батальона, его адъютант, один из командиров роты — всего, по-моему, 37 человек. Мертвые остались перед позициями русских, а мы окопались в болоте и пролежали там всю ночь с 1-го на 2-е июля.
Утром на рассвете сгустился туман. Мы бросили ручные гранаты и дымовые шашки, сзади ударила артиллерия – такой была наша попытка прорвать русскую линию бункеров. Но тщетно! Восемь дней мы попросту пролежали у дороги. Один наш раненый, я даже сегодня это хорошо помню, лежал на нейтральной полосе между нами и русскими, и все время громко кричал: «Я здесь, я здесь! О, господи. Да помогите же мне! Пожалуйста, помогите!» Наш врач не выдержал, взял одного санитара и вытащил его на носилках из-под огня русских. За это нашего врача наградили Железным крестом.
Так продолжалось целую неделю. Потом случилось следующее: саксонский пехотный полк под командованием полковника Шлака обошел линию русских бункеров — этот маневр длился восемь дней — и атаковал их с тыла. Наконец русские были разбиты.
После этого мы без сопротивления вошли в Саллу, которая оказалась обыкновенным военным лагерем, состоявшим из бараков. Одну ночь мы переночевали в этих бараках.
Таким явилось для нас начало войны. И это, конечно, была большая драма.
До ноября 1941-го года мы вместе с финскими частями все время пытались наступать. Мы атаковали вдоль железной дороги [Вероятно, участок Салла — Кандалакша], которую финны построили по договору с Россией и продлили ее дальше на запад. Мы использовали ее в наступлении, чтобы дрезинами подвозить наше снабжение. С июля мы не мылись и ни разу не поменяли белья.
А потом наступила зима. С 1-го ноября неожиданно ударили морозы под 40 градусов. 40 градусов! Обувь порвалась, из нее торчало голое мясо. Мы постоянно грели ноги у огня. Одежда износилась донельзя, она уже не защищала от мороза. Весь батальон, а в батальоне обычно 400 человек с командиром, постепенно, человек за человеком, попал в лазарет в тылу. В конце концов, я тоже туда попал в полностью истощенном состоянии и с обморожениями. Это произошло в середине или конце ноября. Тогда в батальоне, слушайте внимательно, осталось примерно 60 человек! Русские тоже несли потери. Но они были лучше нас, по-зимнему, одеты, у них были теплые ватные куртки и они постоянно получали подкрепления.
Я вернулся в Финляндию и там лежал в лазарете. Потом на шведском санитарном поезде через всю Швецию — шведы это официально разрешили, в нем работал чисто шведский персонал — я приехал в Осло, и снова лежал в лазарете. Тех раненых, кто еще не был в отпуске, отпускали на три недели домой. Поэтому после выписки я тоже получил отпуск. Мне сказали, что после отпуска я должен буду явиться в Данциг, а оттуда меня отправят в Финляндию. Мы с братом, он тоже приехал домой, так и хотели поступить. Приехав в Данциг, мы увидели покрытое льдом Балтийское море. Ни один корабль не мог его перейти. Какое-то время мы проболтались в резервном батальоне в Восточной Пруссии в Вейлау. Там тоже ничего особенного не произошло, нам сказали, что полк расформировывается, а заново будет сформирован в Германии на военном полигоне в Вильдфлекен в Ронских горах [Rhöngebirge]. Что ж, я поехал туда. Тем временем там собрали молодых добровольцев из венгерских немцев. Вот эти люди [показывает на фотографию на стене]. У одного из них была немецкая камера Лейка. Когда началась война, я хотел купить себе кинокамеру… я думал, что война это театр. Потом получил из дома письмо, в котором сообщалось, что кинокамеру они мне, к сожалению, выслать не могут. В общем один из этих венгров купил немецкую лейку. Но он вообще не умел фотографировать, и камера у него просто висела на стене. Так вот, он как-то сказал мне: «Если хочешь, бери мою лейку и снимай». Все эти фотографии сняты, когда я во второй раз был наверху [на севере]. Когда обучение в Ронских горах было окончено, нас отправили в Финляндию в Оулу [Oulu]. Мы высадились с корабля и пешком промаршировали на фронт. Там снова прошли обучение, потому что все парни родом из венгерских степей, и в лесу им поначалу было страшно.
Итак, мы прошли обучение и опять приземлились наверху, получив свой участок фронта. Сзади, в 80-ти метрах, расположился наш земляной бункер, а наверху, на дереве, соорудили мой командный пункт, там же у меня был миномет. Этот момент в моей судьбе стал поворотным, с него моя жизнь пошла совершенно по-другому. В начале 1943 года меня откомандировали в офицерскую школу в Брауншвейг. Кстати, мой последний командир тоже окончил эту школу, только он был на десять лет старше меня. В Югославии пару месяцев он был моим командиром, а я — его адъютантом. После войны мы связались друг с другом, и узнав, что мы оба еще живы, решили встретиться. Он приехал ко мне в гости со своей женой и подарил мне эту тарелку из Брауншвейга.
Из Брауншвейга я снова должен был отправиться в Финляндию попутно с группой из 12 молодых офицеров, получивших направление в Зальцбург. Мы уже вышли из ворот и стояли перед ними с нашими чемоданами. Мимо случайно проходил командир горных частей, который находился там с инспекцией. Он подошел к нам и спросил: «Господа офицеры, куда вы все направляетесь?» Мы сказали, что едем обратно в наши части. Он приказал нам вернуться в наше расположение, заявив, что будет телефонировать в Берлин, и в течение получаса мы получим от него новое направление. Мы подождали, и действительно пришло новое направление. Часть из нас, и меня в том числе, отправили в Югославию.
Школу я закончил в декабре, потом еще получал высокогорную подготовку в Австрии. Не знаю, скажет ли вам что-нибудь имя, моим инструктором там был Фритц Кашпарек [Fritz Kasparek] из разведывательного батальона дивизии «Норд».
Он первым покорил Айгер-Нордванд, северную стену Айгера, вместе с Хайнриком Харрером [Heinrich Harrer]. Харрер был из Каринтии, там есть его музей. В 1938-м году они первыми поднялись по северной стене.
В марте 1944 года я получил короткий отпуск, а затем должен был отправиться в Югославию через Винер-Нойштадт. Тогда я сделал следующее: я собрал все свои фотографии, попросил слесаря сделать маневренный ящик с замком и сложил их туда. Туда же сложил мою парадную униформу, пистолет, СС-совский кинжал… его я уже заблаговременно передал в наследство моему сыну. И теперь самое главное. Я сложил все это в маневренный ящик, и с одним рюкзаком отправился в Югославию.
Теперь я вам расскажу, что случилось с моим маневренным ящиком у меня на родине. В апреле 45-го русские войска стояли перед Винер-Нойштадт на австрийско-венгерской границе, а мой родной город находится на расстоянии 10 километров от него. Отец тогда еще работал в одной строительной фирме, и жил прямо на объекте, который они строили, а мать жила одна в служебной квартире. Потом русские вошли в мой родной город. Их офицеры стали размещаться на частные квартиры у нас в городе. В моей комнате жил русский майор со своей женой. Как я понял, это был тыловой офицер из штабных. Моя мать шила для офицеров его воинской части. Этот русский майор вел себя очень корректно. Я не знаю, что он думал про мой маневренный ящик, но он его так ни разу и не открыл, а только спросил у моей матери, что там. Таким образом, он спас все мои вещи, включая пистолет. Бывает же такое!
В Югославии я прошел все отступление до Брчко [Brcko]. Не забуду никогда то, что случилось за один день перед Рождеством 23-го декабря 1944 года. Батальон снабжения нашей дивизии заставили сдаться, он попал в плен к партизанам. Избежали этого только те, кто был в отпуске. Батальон был распущен и его остатки распределили по боевым частям. В мою роту из него пришел офицер резерва, который был на десять лет старше меня. Он был назначен командиром взвода. 23-го декабря ночью мы отражали атаку партизан. Во время атаки тот офицер курил сигарету, и по огню сигареты ему выстрелили в лицо. Он упал мертвым… Я взял у него пистолет Вальтер. А под конец войны обмазал его жиром, положил в банку и спрятал в Австрии в одном курятнике. В 1950-м женившись, я поехал в свадебное путешествие с моей женой в Зальцбург. Там на электростанции в Капруне [90 км от Зальцбурга] работал инженером мой друг. Когда мы возвращались домой, я сказал, что мы сделаем остановку в Штайнишер Рамзау, там, где я пережил конец войны. Я попросил жену, пойти в кафе и выпить чашку кофе, а сам решил, что поползу к курятнику и попробую найти пистолет моего погибшего товарища, который я там спрятал в 1945-м. Жена пила кофе, а я снова полз в тот курятник. Куры закудахтали, потом успокоились. Пистолет был на месте. Я забрал его, и вместе с моей женой и пистолетом через русскую зону оккупации без особых проблем вернулся в Вену.
Два раза я был на севере во время войны, а с 1971-го года я 14 раз ездил на север. Первая поездка — на автобусе из Вены в южную Норвегию. Я ездил только наверх после войны, потому что не переношу жару, и очень люблю север. Потом мы побывали в Санкт-Петербурге, а в 1995-м году на севере России. Я хотел посмотреть, как сегодня выглядит мой отрезок фронта возле Салла. Это теперь я почти один, все вымерли. А тогда в 1995-м году нас приехало 38 человек. Мы посетили Санкт-Петербург, оттуда полетели в Москву, а затем полетели в Мурманск. Там мы снимали… вы знаете Алешу? Это герой Мурманска. Потом мы поехали в Норвегию, а шестеро из нас, включая меня, еще ходили на корабле на Шпицберген. В следующую поездку на атомном ледоколе «Ямал» я посетил северный полюс. Побывал и в Гренландии. Мы еще собирались в Якутск, но моя подруга сломала ногу, пришлось ехать на следующий год. Там мы на оленях ездили к Полярному кругу.
— Как вам удалось избежать плена?
— Плен? Это занятно. Я вам расскажу. Это покажется невероятным, но это правда. Я не знаю, имеете ли вы понятие о том, какая ситуация была в Югославии? Югославская война это некрасивая война. Там случалось всякое-разное. Коммунистическим лидер Тито руководил коммунистами: хорватами, боснийцами, албанцами — без разницы. Это одна сторона. Еще был сербский национальный генерал Младич [Вероятно ошибка памяти. Драже Михайлович], который командовал четниками. Эти воевали на немецкой стороне. Существовала еще одна группа, тоже четники, которые были против Германии.
После того, как американцы высадились в Италии, последовало их появление в Черногории, и организация военно-воздушной базы в Беране [Berane]. Это произошло в июле 1944-го года. Я тогда командовал ротой. Наш полк должен был взять и уничтожить эту военно-воздушную базу, чтобы американцы не рекрутировали партизан против немцев. В товарных вагонах нас отвезли к албанской границе. Представьте себе: месяц июль, жара, а в горах лежит снег. Мы уже сосредоточились на исходных позициях для атаки аэропорта. Я уже видел, как приземляются американские самолеты. Но приказ атаковать мы так и не получили. До сих пор мне это не понятно. Мне также была подчинено маленькое подразделение связистов. Они по радио получили приказ, немедленно развернуться и отходить назад. Я решил, там что-то произошло, если нам отменяют атаку в самый последний момент. И когда мы шли назад, я увидел, как партизаны колоннами, вместе со своими мулами возвращаются на свои базы. Мы должны были вернуться назад и опять в товарных вагонах ехать в Сербию. Там мы выгрузились и присоединились к казакам генерала Паннвица [Helmuth von Pannwitz], которые стояли в бункерах вдоль линии железной дороги Белград — Скопье. Во всем этом районе протекает очень глубокая пограничная река Морава [Велика Морава].
В тех местах выращивают табак. В декабре месяце мы постоянно отступали. Шел дождь, была очень плохая видимость. Я с моим ротным отделением занял крестьянский дом, и помню, еще купил там необработанный табак для моего отца, попросив, чтобы его порезали и утрамбовали мне в рюкзак. Этот табак потом сильно помог моему отцу. Тут кто-то постучал в дверь, крестьянин открыл, и в дом вошли двое мужчин. Один из них сказал, что он принадлежит части четников, которая находится здесь, временно спрятав свое оружие в горах, а второй является бургомистром. Мы хотели с ними договориться — нам был нужен корм для лошадей. Не хотелось его забирать просто так, мы надеялись, что они нам помогут, и мы бы тогда заплатили за полученный провиант. Они сказали: «Разумеется, мы все сделаем». Шло время. Они сидели в доме и не уходили. Я сказал им: «Вам домой не надо?» Мне было смешно…
Я встал, у меня еще был мой пистолет, и хотел пройти к двери посмотреть, что происходит на улице. Там стояла строем целая рота четников с сине-бело-красным флагом. Один офицер подошел ко мне и сказал: «Вы до сих пор были нашими союзниками. Борьба против коммунизма продолжается, но теперь вы должны делать то, что мы вам говорим. Пожалуйста, отдайте ваш пистолет!» Я ответил им: «Пожалуйста. Но если вы хотите, чтобы я воевал дальше на вашей стороне, то вы, как офицер, должны оставить мне мой пистолет». Они все-таки забрали его, но через некоторое время опять вернули, сказав при этом: «Да, мы вместе!»
Этот офицер раньше работал учителем. У них еще был один обер-лейтенант, который мне рассказывал, что он был в плену в Австрии. Там он работал переводчиком в строительной фирме, потому что очень хорошо говорил по-немецки. Он также переводил и для меня — «Пожалуйста, теперь это ваша комната. Можете отдыхать. Сегодня вечером вы приглашены к нашему командиру на ужин. Там будет свинина и мясной рулет». Так выглядел мой плен.
Итак, меня освободили. В сопровождении нескольких четников я проследовал сначала в центр, а потом в здание школы. Там встретился еще один сербский офицер очень хорошо говоривший по-немецки. Он раньше был директором школы. Когда мы туда пришли, я увидел стоявший у входа немецкий пулемет MG-42. Этот MG принадлежал моей роте. Оказалось, перед тем, как пойти за мной в крестьянский дом, четники пошли к моим людям у реки Морава, завели с ними разговор на тему «что там слышно про русских или кто ты по профессии», затем в какой-то момент взяли их в плен, забрав пулемет и все остальное оружие. И вот мы все встретились в школе. Среди пленных был молодой лейтенант из Инсбрука с пулевым ранением в легкое. Всего за последние дни они взяли в плен около 50 военнослужащих Вермахта.
Постепенно наступил вечер. Опять пришел этот обер-лейтенант, который хорошо говорил по-немецки. Ко мне он все время обращался «камерад лейтенант». Он предложил пойти к его командиру, и сообщил, что его командир уже по радио поговорил с моим командиром, и мой командир приказал мне отступать. Все это вроде бы соответствовало истине.
В общем, этот обер-лейтенант ведет меня в квартиру их командира, представляет меня ему. Я отдал честь, он мне тоже отдал честь. Потом он говорит, что я ему симпатичен, и что он уже поговорил с моим командиром на тему, не может ли он оставить себе две моих пехотных пушки. Это уже было похоже на неправду — мой командир пушки ему отдать не мог.
Меня там кормили как князя. На ужине присутствовала женщина и два офицера-четника. Потом мне сказали, что с утра мы можем уйти, так как четники уже об всем договорились с моим командиром. Потом я узнал, что мой командир с ними ни о чем не договаривался, а к ним на танке приехал старший офицер нашего батальона и, не сходя с танка, провел с ними переговоры, после чего им ничего не осталось, кроме как уступить. И офицер-четник еще рассказывал мне, как мой командир меня ценит. И поэтому я должен был его убедить отдать им эти две пехотные пушки, и что мы по-прежнему будем продолжать держаться вместе.
После еды я, не раздеваясь, прямо в обуви лег на убранную постель, потому что я не знал, чего мне ждать. Дальше произошло следующее: с утра кто-то постучал в дверь, вошел четник и сказал, чтобы я быстро выходил, потому что приехал мой командир, и мы сейчас пойдем к нему. Я быстро вышел. На улице было темно, только начало светать…
Во дворе стояла машина, наверху стоял четник с автоматом — все выглядело очень подозрительно. И тут из-за машины выходит русский, в советской униформе. Получалось, русские уже у четников, а те пытались договориться и с нами и с русскими, думая, от кого им будет больше пользы — от нас или от русских. Четник закрывает меня от русского, вталкивает меня в машину и говорит: «Мы едем». Машина поехала вдоль реки, и внезапно я увидел, как мои люди по одному переходят через дорогу. Мы подъехали к ним как раз, когда последний человек из моего батальона переходил через дорогу, я выскочил из машины, закричал и побежал к ним. Мы обнялись, и они сказали, что уже не думали меня когда-нибудь снова увидеть. И тут четник, который меня привез, подошел к нам как будто он мой лучший друг и опять стал рассказывать, что мы союзники. И снова завел разговор про наши пушки. Тогда мой командир сказал ему, что если четник немедленно не исчезнет, он даст ему пинок под зад. Тот ушел, а я вернулся к своим. Это как сказка.
Четники вели двойную игру, но в конечном итоге это плохо для них кончилось.
Потом начался совсем другой роман. Дальше я пошел с моим командиром. Мы пришли в какой-то маленький город и оставались в нем несколько дней. Там шли бои. Нас атаковали, а мы даже не знали, кто наш противник. Против нас воевал какой
-то сброд: болгары-перебежчики, бывшие пленные русские и четники. Мы не понимали, с кем мы воюем. Наконец нам сказали: «Все, мы уходим!» На следующий день наступило Рождество, я хорошо это запомнил. Мы спустились вниз в направлении городка Оток [Otok]. Потом, с остатками частей, которые там были, провели наступление на правый берег Дуная в направлении Белграда. В полосе этого наступления был город Шид [100 км западнее Белграда]. Во время наступления на этот Шид меня ранило в левое колено. Рану не оперировали, а просто очистили и сказали, что меня надо отправлять в Германию. На этом, собственно, война для меня должна была закончиться. Но на родине меня выгрузили в районе боевых действий в Вене. Нас, в принципе, могли отправить в Чехословакию, но мы отказались — «Нет, здесь мы дома». Тогда нам сказали, что те, кто могут ходить, могут идти куда хотят. Это было на вокзале Ашпанг в Вене. [Wien Aspangbahnhof]
Там не осталось ни одного раненого. Три дня я лежал один. Меня хорошо кормили, ко мне приходили врачи. Они смотрели рану, но так ничего и не решили, делать операцию или нет. На третий день у меня кончилось терпение, и я заявил медсестре: «Пожалуйста, скажите врачам, что они должны принять решение. Они меня оперируют или нет?» В течение 30 минут после этого за мной приехала скорая помощь и отвезла меня в санаторий Сильвана, в котором был операционная. Меня положили на операционный стол, осмотрели и сказали, что, разумеется, нужно оперировать. После операции мне наложили гипс.
После этого весь госпиталь эвакуировали: часть отправили в Зальцбург, часть — в Целль-ам-Зее [Zell am See]. Я попал во вторую группу. Пока мы ехали, рядом со мной лежали два венца, один справа, другой слева. В это время отходившие из Венгрии, от озера Балатон, части дивизии «Мертвая голова» присоединились к нашей колонне. Венец, который лежал слева, встретил среди них своего знакомого, и в Зальцбург мы ехали уже на Кюбеле дивизии Мертвая голова. По дороге попадалось очень много беженцев из Венгрии. Мы переночевали в Халляйне, на следующий день поехали дальше, и остановились в Гмундене, чтобы навестить двух раненых товарищей. Первый получил серьезное ранение в голову, и позже умер, его там же и похоронили. А второй успел послужить обер-лейтенантом в сербской армии, и оберштурмфюрером в «Принц Ойгене». Он кстати стал моим преемником в должности адъютанта у моего командира. Этого человека звали Шеффер, он был из фольксдойче. Шеффер потом женился на венке, у них родилось четверо детей. Много лет спустя он занялся организацией поселений в Бразилии и переселения туда фольксдойчей. Они все занимались сельским хозяйством. Шеффер при международной поддержке организовал комиссию, которая провела исследования почвы и установила, что она может быть использована не только для кофе, но и для пшеницы. За двадцать лет там возникли цветущие деревни. У меня есть их фотографии из Бразилии.
— Госпиталь, в который вы попали, в конечном итоге был занят американцами?
— Это тоже целая история. Пару раз я стал свидетелем довольно интересных событий. Как мы знаем, англичан и американцев не всегда и не везде сильно любят…
Когда американцы из Зальцбурга наступали в направлении курорта Целль-ам-Зее, я находился в оборудованном под госпиталь отеле Цу Траубе вместе с другими товарищами и врачами. Наступил момент, когда стало ясно, что американцы уже на подходе к Целль-ам-Зее. Я подошел к врачу со своим костылем и гипсом и спросил: «Господин доктор, будьте так добры, отпустите меня, я не хочу добровольно идти в плен. Один раз я уже был в одном опереточном плену». Доктор ответил: «Вы далеко не уйдете. Американцы уже на марше, они где-то в районе Бишофсхофена». [Bischofshofen. 50 км от Целль-ам-Зее] А я ему говорю: «Туда я не хочу. Я пойду в Шладминг [Schladming], там я с Фритцом Кашпареком проходил высокогорную подготовку, поэтому знаю там все места».
Во время войны с партизанами я выучил основную истину — ты должен быть всегда наверху! Не внизу, не в долине, не у реки, а наверху! Тогда у тебя будет инициатива.
В госпитале работала старшая медсестра, австриячка, а также один датчанин и один голландец. Я сказал им, что не хочу в плен, поэтому ухожу в горы. Кто может ходить, может идти со мной. Вдруг один шофер поддержал меня: «А… ты идешь в Шладминг… отлично. Я с тобой. Поедем на машине!» У него был большой автомобиль марки Штайер. Мы подождали всех, а там было шесть или семь медсестер, и шестеро мужчин. Все уселись в автомобиль, поехали, и прямо перед американцами свернули направо в Шлатенбах, а оттуда поднялись наверх в Кульм [Kulm], это уже прямо за Шладмингом. В Кульме мы познакомились с нужными людьми. Один из них был врач, который находился там со своей семьей, а второй — старый бургомистр, которого еще не успели отстранить от должности. С политической точки зрения тогда каждый, кто назначался бургомистром, разумеется, был национал-социалистом. Эта коммуна Рамзау [Ramsau] в свое время присвоила Гитлеру звание «почетный гражданин».
Итак, мы вышли в Рамзау и начали искать квартиру. Мы узнали, что назначен новый бургомистр [брат будущего австрийского министра], новая жандармерия, и что они обязаны немедленно арестовывать всех членов СС, которых они увидят на дороге, начиная со звания обершарфюрер [фельдфебель]. Немедленно арестовывать! Вот так мы там жили.
Теперь еще забавнее. Неподалеку от нас в частном доме жила, как нам тогда казалось, старая дама — ей было примерно 55 лет. У нее было два сына. Первый, композитор, все время приезжал к ней из Зальцбурга, а второй служил фельдфебелем в Вермахте. Этот фельдфебель пригласил нас в дом, сказав, что даст нам бензин для автомобиля и гражданскую одежду. Для нас такое предложение оказалось весьма кстати.
Внизу под нами, в долине, стояли остатки дивизии «Викинг», там же находился и Скорцени со своим штабом. Штабной автобус Скорцени с мощной радиостанцией поднялся к нам наверх, поэтому мы могли знать все новости. Рамзау, Кульм и Шладминг не были заняты ни американцами, ни русскими, ни англичанами — они оказались как раз на нейтральной территории между ними.
Мы съездили на машине в Шладминг на продовольственный склад и обеспечили себя продовольствием на несколько недель. Теперь осталось раздобыть то единственное, чего нам не хватало –документы. В один прекрасный день в Рамзау появился щуплый подросток, студент из Вены. У него болели легкие, поэтому его уволили из армии, и он решил уйти в горы. У этого студента на руках было свидетельство о демобилизации, которое ему выдали американцы. Оно пока еще было напечатано на обычной пишущей машинке, а не на стандартном типографском бланке. С помощью одного типографского рабочего было установлено, что это свидетельство о демобилизации напечатано на трофейной немецкой бумаге. Мы обратились к студенту: «Дорогой друг, заходи к нам в гости, кушай сколько хочешь, мойся. Только одолжи нам на время свои документы». Он отдал нам свое свидетельство. С бургомистром у нас были хорошие отношения, наш врач попросил его напечатать врачебные аттестаты, и бургомистр дал копировальную машину. Мы на печатной машинке напечатали свидетельство о демобилизации и размножили его на копировальном аппарате. Было изготовлено около 30 свидетельств, которые мы удостоверили поддельной печатью. Теперь все было как надо, в полном порядке.
Пришло лето. Вышел приказ, что все должны ходить в своей униформе. Тех, кто переоденется в гражданское, будут расстреливать. Мы сняли куртки и кители, под которыми носили обычные гражданские серые рубашки, на них приделали знаки различия, и в таком виде ходили. В результате все нас оставили в покое.
В один прекрасный день нам объявили, что американцы занимают нашу деревню. Мы уселись вместе с женщинами на балконе над дорогой, наш музыкант играл на гармонике — все ждали американцев.
На дороге появился американский джип. Это был первый, напряженный момент. Джип медленно ехал мимо… Услышав, игру гармоники, американцы остановили машину и стали нас рассматривать. Потом они медленно поехали дальше. Вдруг джип развернулся и снова остановился под нашим балконом. Оттуда вышли двое американцев, подошли к нам и поприветствовали нас на своем вульгарном диалекте: «Хелло! Хелло-о!»
Они просидели с нами полчаса, слушая, как мы музицируем, потом сказали, что в соседней деревне будет стоять американская часть, и спросили, можно ли им к нам еще приехать. Мы сказали: «Ну, разумеется». Наконец они уехали.
Американцы приезжали еще несколько раз. Мы познакомились ближе. Они рассказывали нам, оттуда их родители: у одного были из Греции, а у второго из Германии. Американцев приезжало семь или восемь человек, один из них был метисом, наполовину индейцем. Как-то мы помогали крестьянам, которые выращивали картошку. Индеец тоже взялся помогать. Один из наших, Гюнтер, работал вместе с индейцем. Их униформы висели рядом у крестьянина в шкафу. Через некоторое время они сдружились, и Гюнтер признался индейцу, что он служил в «Лейбштандарт Адольф Гитлер». Индеец ответил, что он уже об этом догадался, и попросил Гюнтера не разговаривать на эти темы с другими американцами, потому что среди них есть пара нехороших людей. Так продолжалось некоторое время, а после пришло сообщение, что эту американскую зону передают англичанам. Могло получиться так, что нам бы пришлось оттуда уходить.
Вскорепоявились англичане. Пришел неприятный английский тип, остановился возле нас и продолжил стоять. Мы увидели, что американцы и англичане меняются какими-то бумагами. И тут мы наблюдаем такой необычный спектакль: американцы арестовывают англичан, сажают их в американский джип и с ними уезжают…
— Если вернуться в 1938-й год, как вы восприняли аншлюс Австрии?
— В 1922-м году здесь, в Австрии, возникла христианско-социальная диктатура. Канцлером стал доктор Энгельберт Дольфус, внебрачный сын священника. Обычно это очень неприятные люди, они любят манипулировать другими.
Здесь население пережило то же самое, что происходило в Германии. Сначала разочарование, безработица, брожение. А после 1932-го года люди носилками и лопатами строили автобаны. Все получили работу. Вокруг меня жили простые рабочие с четырьмя — пятью детьми, так они все говорили: «Ура, у нас будет как в Германии!» Все строились и воодушевленно маршировали. Так было! Это действительность, а все остальное — сказки.
— В СС вы пошли добровольцем?
— Меня все равно бы призвали. Подумал, лучше я сам пойду.
— А почему в Ваффен СС?
— Тогда еще не было Ваффен СС, тогда существовали отдельные Тотенкопф-полки СС. Ваффен СС появились, когда началась война, во время польской кампании. Тогда эти полки объединили в организацию. Чтобы туда попасть, надо было пройти комиссию. Проводился отбор, нужно было подавать заявление, подписать кучу бумаг. Эти части тогда уже считались элитными. Желающие служить в них должны были доказывать свое происхождение. Например, у моего отца хранился паспорт происхождения. В него вписаны все предки до 17-го века, по-моему. Паспорт есть у меня до сих пор. Эти записи происхождения делались на основании церковных книг. Раньше их вели очень тщательно.
Когда мы стояли в Восточной Пруссии, ко мне пришел унтершарфюрер СС, бывший старше меня примерно лет на десять. Он принес письмо, в котором моя фамилия была написана как Бениш, вместо Бенеш. Я ему сказал, что это описка. Он вдруг спросил меня, знаю ли я вообще, откуда происходит моя фамилия? Я ответил, что знаю даже откуда происходит мой пра-прадед. Он родился в Аузиг на Эльбе. Унтершарфюрер сказал: «Точно, это я тебе как раз и хотел рассказать. Фамилия происходит из места, где находится исток Эльбы. Это регион, где жили чехи и немцы…» Он был специалист по генеалогии и занимался историей фамилий.
— В Норвегии еще был полк или его уже развернули в дивизию?
— Было так. В Каринтии в Леендорфе нас собрали и сформировали полк. В Грумпендорфе провели стрельбы, и оттуда нас отправили на север. Во время высадки в Норвегии мы назывались «боевая группа Норд». Она еще не была моторизированной, никаких машин не поступало. Потом в Норвегии мы получили трофейные машины Форд, и на этих машинах поехали на север в Салла.
Командиром полка стал Шрайбер, он прибыл из Германии с 1000 человек. Потом организовали два полка, под номерами 6 и 7. После того как нас сформировали Ронских горах, на пути в Уллу, прямо по дороге на фронт, нас перевооружили как горную дивизию. Мы получили повозки и лошадей. Это было зимой 1941 — 42-го годов.
— Какая у вас была специальность?
— Горный егерь. Я учился в высокогорной школе в Нойштифт возле Инсбрука у инструктора Фритца Кашпарека. Он тоже служил в дивизии Норд, в разведывательном батальоне.
— В 42-м вы были командиром отделения?
— Да, у меня было отделение и наблюдательные посты впереди. Вспоминается, как мы тогда подстрелили лося. Перед нами было минное поле, а за ним русская л
иния фронта. Часть этого минного поля изначально ставилась русскими, там лежали их мины. Каждый день с товарищем, он был командиром соседнего отделения, мы шли на наши наблюдательные позиции на дереве. Однажды мы слезли с деревьев, и пошли обратно на позиции своих отделений. И тут неожиданно прозвучал выстрел. Моей первой мыслью было, что это пришла русская разведка — они ходили к нам и перерезали кабеля. Я подумал, что он их встретил. Но это было совсем другое. С русской стороны прямо по минному полю пришел лось, и подорвался. Мой товарищ из жалости его пристрелил. Потом появились саперы, сделали из стволов деревьев волокушу, вытащили его, и потом мы его, разумеется, съели.
— Вы встречались с молодым Рудольфом Риббентропом?
Он начинал в Норде, а потом его перевели в Лейбштандарт.
— Я его знаю только по книжкам. Это почти невозможно. Если бы Риббентроп был в нашей дивизии, мы бы об этом знали.
— Какие отношения были с финнами?
— Самые лучшие. Я получил от них финский пуукко [нож] в подарок, он висел у меня на стене, и финскую медаль за храбрость первого класса. Но вы знаете, вcе-таки эти финны…
Всегда было так: когда в плен брали русского, его без всякого конвоя отсылали в тыл. А у нас в тылу была организована сауна, поэтому мы туда периодически наведывались и встречали там плененных русских, которые говорили нам: «Пожалуйста, только не в финский плен». Вы понимаете почему? Финны их пытали!
Те финны, там наверху, были карелы. Я еще как-то понимаю финнов, которые имеют нечто шведское. Но вот эти карелы, они точно грубее. Мы слышали об ужасных вещах, которые они творили на первой зимней войне. Я не знаю, правда ли это, но об этом много говорили. Во время зимней войны финны делали проходы в проволоке и нападали на русские посты, перерезали горло часовым, отрезали уши и так далее. Зная карельский менталитет, я легко могу представить, что в этом есть доля правды.
1-го ноября должно было начаться наступление. Мы находились на исходных позициях для атаки. Я помню, подошла финская часть, обычная рота, примерно человек в 100. Тоже в горном порядке, друг за другом, у них еще были какие-то необычные санки. И они все были абсолютно пьяные. Все! Я подумал, ну ничего себе, вот это будет атака. Если русский попадал в плен к таким, тогда, конечно, могло быть все, что угодно. Это совершенно другие люди. Они увлекались алкоголем, как многие северяне. Это происходило снова и снова. Приходишь к ним в бункер или палатку, а там…
Мы получали маркитантские товары раз в месяц, и трехкилограммовые посылки из дома от наших матерей. Когда они узнавали о приезде немецкого маркитантского ларька, мы сообщали им об этом, то бурно выражали радость по этому поводу – «Саксала, саксен, саксала». Потом, ближе к ночи, в палатку заходил финский повар и торжественно говорил: «Саксала! Саксала!». Это означало «шнапс». [saksala – по-фински означает «немец»] И мы менялись с ними на продукты.
1-го ноября 1942-го года было запланировано наступление на русских. Конечно, различия между финнами и немцами есть, но во время атаки мы стояли рядом. Я хорошо помню, в октябре 1941-го года, мы стояли и разговаривали с финскими офицерами. Они все говорили нам, что вот сейчас возьмем Ленинград и все будет хорошо, очень скоро. Но они немножко ошиблись.
— У вас в дивизии были хи-ви?
— Русских, желающих добровольно помогать нам, в Финляндии не было. Желающие помочь появились в 1943-м году, во время капитуляции Италии. У меня в роте насчитывалось примерно 8 или 10 добровольных помощников итальянцев. У них у всех было примерно одинаковое отношение. Я с ними общался, они могли немного говорить по-немецки. Итальянцы все как один заявляли: «Нам все равно, кто там, у власти в Италии, Муссолини или кто-либо другой. Мы простые рабочие». Многое они делали просто превосходно. Но как солдаты итальянцы — полный ноль. Они очень хорошо, можно сказать, талантливо обращались с лошадьми. В Югославии у нас было очень много мулов и лошадей. Во время переправы через бурные горные реки тяжелогруженые лошади часто падали и ломали ноги. После этого они не могли выжить, нам приходилось их пристреливать…
— Часто говорят, что Вермахт и СС не всегда находили общий язык. Что вы можете об этом сказать?
— Ничего. Люди бывали разные, но в целом никаких проблем не возникало. Столько производилось всяких перемещений: люди из Вермахта приходили в СС, и наоборот могло было быть так, что кого-то из СС отправляли в Вермахт.
— Потери, которые дивизия Норд понесла летом 1941-го года, приписывают тому, что вы были, не очень хорошо подготовлены к боям в тайге?
— Я бы сказал так: на подобной местности и с такими бункерами, которые там были построены, начинать фронтальное наступление в принципе явилось тотальной ошибкой, лучше сказать — простым самоубийством. Мы недооценили русских. Штуки прилетали сверху, но они ничего не видели, потому что бункера были прекрасно замаскированы. Мало того, некоторые их бомбы взрывались прямо перед нами в болоте. Мы вставали и кричали им: «Вы что, вообще ничего не видите?» Наступать фронтально там было невозможно. Поэтому послали в обход полк Шлака.
— Позже, когда вы шли к железной дороге, можно ли сказать, что вы ее не перерезали, потому что у вас уже были большие потери? Можно ли сказать, что ваша дивизия была не готова воевать в таких условиях, в Финляндии?
— Понятно. Вы спрашиваете, были ли мы подготовлены к боям наверху.
Уже тогда финны нам говорили, что летом здесь воевать нельзя, потому что все превращается в болото. Воевать в тех местах можно только зимой! Только с тяжелым вооружением и артиллерией! Только когда все замерзло! Так говорили финны, и это правда. Поэтому я не могу сказать, что мы были не подготовлены. Война началась и мы воевали. Июль был очень жарким месяцем. Мы потели. На нас были маскировочные куртки, вы должны это представить.
А переход к зиме оказался еще более ужасным. Я очень хорошо помню зиму 1941 — 1942 годов. Мы лежали у линии железной дороги. Перед нами простиралось большое болото, а с другой его стороны сидели русские. Если на фронте наступало затишье, к нам приходил молодой зубной врач. У этого зубного врача в штабе полка было зубоврачебное кресло! Он очень много курил…
Врач пришел на передовую, это у него называлось «пребывание на передовой», и увидел, что мы лежим в болотной воде. Сверху нас присыпало первым снегом. Он посмотрел направо, налево, покурил и сказал, что у нас будут последствия, и никто из нас не доживет до 35-ти лет. Он ошибся, мне уже 95! Там мы узнали, что может выдержать человек до полного истощения.
— Вы брали у русских какие-то трофеи, оружие, одежду?
— Там же ничего не было. Что там можно было взять? Точно помню, что с мертвых снимали одежду. Но это происходило, потому что мы замерзали, а русские были хорошо одеты. Это можно понять…
— Оружие брали?
— Нет. Какое еще оружие? Кстати, на счет оружия…
Во время моей первой поездки в Тронхейм я увидел группу английских пленных. Возле них лежала груда винтовок. Это были такие короткие горные английские винтовки, по-моему. Они мне очень понравились. Я сказал одному англичанину: «Эй, ты. Дай мне одну!» И он мне дал. Когда я в первый раз поехал в отпуск из Норвегии, то должен был пересечь Швецию. Я подумал, что же мне с ней делать… и отломал от нее приклад в том месте, где дерево было самым тонким, а потом спрятал в чемодан. Таким способом привез ее домой. Потом она хранилась в том ящике, который охранял русский майор. Но у моих родителей могли бы быть неприятности, если бы ящик открыли. В общем, это оружие утратилось. А весь маневренный ящик… я не уверен… у нас работал один серб. Он потом уволился, и ящик пропал вместе с ним. Там еще лежали некоторые мои вещи, в том числе маскхалат, который сшила моя мама.
— Вы упомянули русские разведгруппы. Вы их встречали?
— Они часто навещали нас. У кого-то даже были с ними встречи, но я лично с ними никогда не встречался. Если мы видели, что кабель перерезан, мы понимали, здесь была русская разведка.
— Где вы получили значок за ближний бой?
— В Югославии. За бои с партизанами. Там случалось все что угодно. На севере была совсем другая война, совсем другая.
— Вы знали, что русские получали алкоголь перед атаками?
— Не только русские. Ха-ха.
Конечно, мы его получали не перед атакой. Но каждый месяц приходили маркитантские товары, в основном привозили данцигский шнапс. Все его ждали.
Кто-то покупал сигареты. Один молодой человек, ему тогда было 17 или 18 лет, очень много курил. Каждые два дня на переднюю линию лошадями привозили холодное снабжение. Они долго ехали и приезжали каждые два дня. Мы всегда смотрели на них с надеждой, ожидая получить что-нибудь жирное. Нам всегда хотелось чего-то жирного. Как-то имперский комиссар Тербофен присылал нам сушеные овощи. Конечно, с его стороны это было очень мило и хорошо, но мы ими не наедались. Мы хотели бутерброд с салом. А тот молодой курильщик мог поменять половину своего сала на две сигареты.
— Как много с русской стороны было перебежчиков?
— В Финляндии никаких массовых «перебеганий» не было! У меня в памяти осталась только одна драматическая история. Это было в 1941-м году, до того как я попал в лазарет в Рованьеми. Наш донельзя измотанный батальон, в нем осталось примерно 60 человек, должен был захватить русский бункер. Русские делали то же самое, что и мы — они использовали пустые консервные банки на проволоке в качестве сигнализации. Мы приблизились к нему и наблюдали. Неожиданно из бункера вышел русский с поднятыми вверх руками. Он рассказал, что там внутри пять человек и командир с пулеметом. Мы заказали штуку, все точно описав пилотам: где бункер, где мы. Нам сказали, что штука прилетит примерно через час. Послышался шум, появилась штука, сделала круг, спикировала и сбросила бомбу…
Бомба попала совсем в другое место. Тогда мы сказали русскому, что он должен пойти к бункеру и сказать им, чтобы они бросали оружие и выходили. С ними ничего не случится, они спокойно попадут в плен. Русский пошел к бункеру и что-то прокричал. Тут мы услышали выстрел и русский упал. Его застрелил комиссар. Собственного человека! Штука улетела, убитый русский лежал перед бункером…
Прошло некоторое время, из бункера вышел следующий. На этот раз это был сам комиссар [вероятно все-таки политрук]. Не знаю, у него наверно закончилось терпение. Он встал на колени и закричал: «Застрелите меня. Я так больше не могу!» Он не верил, что попадет в плен. Мы отвели его в тыл, но что с ним было дальше, я не знаю.
— Линия фронта на вашем участке надолго стабилизировалась
У вас происходили какие-то контакты с русскими?
— Я даже не знал, где они находятся. Единственные люди, которых мы там могли увидеть — это какие-нибудь одинокие охотники, карелы. Больше никаких людей там не было. Это тайга.
— У вас были вши?
— Одна или несколько? Шучу. Знаете, как вывести вшей? Мы выводили вшей в сауне, пропаривали одежду. Но уже на следующий день они появлялись снова. Это очень неприятно.
Как-то я помылся в сауне, пропарил одежду и сушил ее. Трусы высохли, я их надел и выглянул из сауны. Прямо напротив меня, в 30 метрах на дерево садится стая тетеревов. А я, в одних трусах, кричу: «Винтовку!» Мне кто-то дал ее…
Зима, снег, мороз, а я в одних трусах подкрадываюсь к тетереву. В результате я его подстрелил, но так замерз, что товарищи должны были отнести обратно в сауну и меня, и тетерева.
Когда я уже уехал в школу, товарищи мне написали, что они подстрелили медведя. Про лося я уже рассказывал.
А летом мы гранатами глушили рыбу. Это называлось «ловить рыбу по-русски». Ягоды я сам лично не собирал, но что-то подобное происходило. Из болотной воды варили кофе. Там росли такие синие ягоды, похожие на чернику, но эти были крупнее. Мы еще боялись, что они ядовитые.
— Какое самое опасное русское оружие?
— «Сталинский орган». Если они массировано стреляют по площади, это смертельно. Незадолго до того, как меня перевели в Югославию, на Болгарской границе мне довелось с ними познакомиться. Мы туда приехали на поезде, выгрузились и маршировали в сторону Заечар. Со стороны Дуная мимо нас верхом проехали казаки Паннвица. Помню, нам сказали, что надо быть осторожными, слева болгары с русскими. С этими болгарами одни проблемы. Их обучали воевать на танках Тигр, а они потом перебегали. В общем, мы продвигались вперед, а перед нами в том же направлении, к болгарской границе, шла еще одна рота. И внезапно русские произвели огневой налет из «сталинских органов». Основной огонь попал перед нами, под него попал товарищ по фамилии Шмидт, фольксдойче из Сербии. Он погиб прямо передо мной. Меня тоже вскоре ранило.
— Как вы считаете, что в истории Отто Скорцени правда, а что вымысел?
— Смесь. Я бы сказал, что Отто Скорцени был сам себе маркетолог, сам себе пиарщик. Парашютисты, которые там были, часто рассказывали совсем другие истории, нежели СС-совцы. Их истории не совпадают. Но то, что Скорцени командовал частью в чужой униформе на Восточном фронте, это правда. Это очень смело. И во время наступления в Арденах многие погибли одетыми в американскую униформу. Надо признать, он очень хорошо себя позиционировал на рынке.
— Насколько MP-40 годился для северного фронта?
— Я не помню, чтобы у нас были проблемы с этим пистолетом-пулеметом. МП-40на севере использовались не часто. В Югославии против партизан мы использовали их чаще. Там нападали на обозы и так далее. Там была совсем другая война.
— Можно ли сказать, что война против партизан была тяжелее, чем на фронте?
— Нельзя сказать тяжелее или легче. Все было просто по-другому. По моему мнению, война в тылу это не война.
— Югославские партизаны совершали преступления против пленных?
— Это нельзя рассказывать. Есть много рассказов о всяких ужасах. Я тоже слышал нечто подобное, потому что мои люди, фольксдойчи, говорили и по-сербскохорватски и по-немецки. И они рассказывали мне вещи, которых я лично никогда не видел. Например, что если коммунистические партизаны ловили кого-нибудь из четников, то любимым методом казни было положить на козлы и распилить пилой. Четники никогда не брили бороды, они говорили, что когда придет король, только тогда мы сбреем. Партизаны их узнавали по бородам. Надо заметить, что казнь пилой — это довольной старый способ. Ее придумали еще французы на Корсике.Это еще не самое страшное, что я могу рассказать.
— Капитуляцию вы восприняли как поражение или облегчени
е?
— Ты не можешь радоваться тому, что идет война, поэтому хорошо, что она закончилась.
— Каким было в Германии отношение немецкого мирного населения к СС?
— Нормальным. Пока мы выигрывали.
Интервью: А. Драбкин
Перевод на интервью: А. Пупынина
Расшифровка: В. Селезнёв
Обработка: С. Смоляков
