Григорян В.М. «Куликовская битва в литературе и искусстве». М., 1980 С. 72-91.
В настоящей работе делается попытка найти критерии, по которым можно было бы установить факт сходства между каждым данным отрезком текста «Слова о полку Игореве» (в качестве исходного) и «Задонщины» (в качестве сравниваемого).
Общеизвестно, что вопрос о соотношении между этими памятниками не нов1. Он возник сразу же после первых прочтений «Задонщины»2 и имеет свою долгую, плодотворную и интересную историю. И в этой связи высказано так много богатых мыслей, проведено такое множество анализов, что становится вполне естественным вопрос: следует ли вновь возвращаться к сопоставлениям «совпадающих кусков» этих памятников? Не исчерпана ли тема?
Наше отношение на этот счет продиктовано двумя важными, как нам кажется, обстоятельствами: во-первых, на нас произвела большое впечатление точка зрения, высказанная на VII Международном съезде славистов (Варшава, 1973), — наступило время (имея в виду уже накопленный громадный материал, сформулированные соображения и сделанные выводы), когда следует вновь обратить внимание на язык и стиль такого великого явления мировой литературы, как «Слово». Во-вторых, чуть ли не с первых шагов, сделанных по пути параллельного изучения «Слова» и «Задонщины», основное внимание исследователей было сконцентрировано на проблеме приоритета, какой из этих памятников был создан раньше и соответственно «Слово» ли оказало влияние на «Задонщину» или наоборот.
Первое обстоятельство действительно очень важно: громадное множество данных, масса высказанных ценных мыслей, наблюдений, специальных работ, монографий и т. д., посвященных «Слову», — все это богатство, «растянутое» во времени на более чем 175 лет, конечно, должно быть как-то пересмотрено, обобщено и обогащено новыми гипотезами, мыслями, идеями. И это тем более верно, что собственно язык и стиль «Слова» — в плане современных возможностей, представлений и требований — изучены явно недостаточно.
Причина этого парадокса, как нам представляется, кроется во втором обстоятельстве. Попытки найти нечто сенсационное и тем самым решить вопрос приоритета отвлекали от собственно задачи. Между действительно важной и интересной проблемой и путями ее решения возник некий психологический барьер, мешающий видеть главное и существенное за мнимой «загадкой». Конечно, было бы неверным и несправедливым не замечать того важного и плодотворного, что было достигнуто при сопоставлении текстов «Слова» и «Задонщины». Тут и прекрасные работы о грамматике этих памятников3, и статьи о лексических явлениях4, и историко-стилистические наблюдения5. Наконец, в этом круге научных результатов нельзя не видеть работ, позволяющих делать выводы о принципиальных вопросах развития русского литературного языка вообще6. Но, повторяем, общая направленность здесь одна — понять диахронические отношения с целью уточнения датировки и последовательности создания рассматриваемых памятников.
В настоящей работе мы будем твердо придерживаться противоположного взгляда. Для нас нет вопроса о том, какой памятник был создан раньше, а какой позже: мы считаем установленным, что создание «Слова» было детерминировано самим событием и синхронизируется с ним. Стало быть, «Задонщина» в том виде, в каком она нам известна,- текст значительно более поздний.
Такая аксиоматика оказывается достаточно надежным источником для того, чтоб выявлять те факты текста, которые в оценке читателя XV в. были стилеобразующими. Постараемся обосновать сказанное.
В тексте «Задонщины» нет ни одного буквального заимствования из «Слова»: каждое заимствование так или иначе модифицируется — либо лексически, либо синтаксически, либо, наконец, «синтетически» — в исходную метрическую среду вписывается иной лексико-синтаксический рисунок. Причем, и это очень важно, правки разного рода вносятся в грамматически компактный контекст, ограниченный пределами предложения. Это значит, что все сказанное можно переформулировать так: в «Задонщине» нет ни одного предложения, которое и грамматически, и лексически «накладывалось» бы на соответствующее предложение «Слова».
Может возникнуть вопрос: а не является ли это редактированием, скорее, переводом — внутриязыковым переводом с языка XII в. на язык XV в.? Ответить на этот вопрос трудно, но, думается, ответить все-таки следует отрицательно. В процессе анализа материала это отношение будет подтверждено фактами. Сейчас же в этой связи следует ограничиться учетом следующей любопытной ситуации.
С точки зрения нашего современника, человека, владеющего современным русским языком, чтение «Слова» много затруднительней, чем «Задонщины». Последняя читается без особого труда; если не считать отдельных сложных для восприятия архаизмов и устаревших синтаксических конструкций, то она в целом «понятна» и легко поддается восприятию. Не так обстоит дело со «Словом». Даже если намеренно выбирать те отрезки текста, которые относительно «просты», то и они представляются современному читателю более архаичными, более затруднительными для понимания. Не этот ли «трезвый взгляд на вещи» создает (и не только у «просто» читателя, но и у более искушенного в такого рода вопросах литературоведа) иллюзию очевидности, будто архаизация «Слова» есть прямой результат его более раннего происхождения, чем «Задонщины».
Такая прямолинейность в данном случае опасна, так как архаизация «Слова» может быть объяснена не абсолютными, а относительными категориями, из которых главная — Второе южнославянское влияние. Это значит, в частности, что кажущиеся нам «более старыми» факты текста «Слова» на самом деле могут быть результатом модернизации по методам и моделям Второго южнославянского влияния7. Характеризуя это своеобразное явление в истории русского литературного языка, А. А. Булаховский писал: «Во многом «обрусевший» к XV в. письменный церковнославянский язык, бывший в обращении на территории Руси, в XV в. переживает сильную реакцию. Он заметно отрывается от сделанных приобретений живой речи, архаизируется, усложняется синтаксически в духе византийского «вития словес» и на письме выступает в оболочке усложненной орфографии с чуждыми его фонетике особенностями южнославянской орфографии»8. Если учесть, что известный нам текст «Слова» восходит как раз к периоду, когда нормы Второго южнославянского влияния были «в зените»9, то следует обратить внимание на следующее высказывание Л. П. Якубинского: «В XV-XVI вв. нормой литературного языка снова(курсив мой.- В. Д) сделался церковнославянский язык и притом в его южнославянском варианте XIII-XIV вв.»10.
Очевидно, таким образом, говорить о том, что лексические и грамматические модификации заимствований из известного нам текста «Слова» есть результат модернизации, произведенной автором «Задонщины», очень трудно, ибо не исключено, что модернизация в духе Второго южнославянского влияния могла означать как раз обратное — архаизацию.
Обратим внимание и на такой своеобразный факт: в тексте «Задонщины» нет никаких признаков Второго южнославянского влияния — наряду с их обилием в тексте «Слова», что само по себе позволяет думать, что известный нам текст «Слова» — явление более позднее, чем наиболее архаичный список «Задонщины». Отсюда — предположение: у нас нет никаких оснований для того, чтоб говорить о тенденции автора «Задонщины» к «обновлению» исконного текста «Слова» и к осовременению более архаичной редакции в плане норм литературной речи XV в.
Итак, факт таков: автор «Задонщины» каждый раз, заимствуя «понравившееся» ему место «Слова», как-то перерабатывал, модифицировал, менял. Он не переписывал, не копировал, а использовал стилистически значимые — с его точки зрения — фрагменты для создания своего произведения. То, на что автор «Задонщины» опирался при работе над своим детищем, — не отдельные следующие друг за другом «вкрапления» в текст, а общая концепция стилеобразования, легшая в основу «Слова» как единого художественного целого.
Автор «Задонщины» едва ли стал бы обращать свое внимание на то, что, с его точки зрения, было стилистически обычным. Его отбор шел по пути ассоциаций с той системой выразительных средств «Слова», которые обеспечили ему особое место в истории русской литературы. Отбор этот носил системный характер, и это, в свою очередь, обеспечило и определило основную стилистическую и художественно-языковую специфику «Задонщины».
Чем определяется «похожесть» текстов? На этот вопрос ответить не просто, а тем более трудно с достаточной мерой определенности выявить элементы сходства и дать их интерпретацию.
В одной из статей последнего времени11 делается попытка сопоставительного анализа «Слова» с предполагаемой летописью Петра Бориславича. Утверждается (и с этим утверждением нельзя не согласиться), что сопоставление «такого рода необычайно сложно». Сложность, как справедливо пишет автор, заключается в том, что лексические, фразеологические, грамматические и прочие совпадения в произведениях, где описываются «походы и сражения», «неизбежны». И эти совпадения в ряде случаев могут носить тематический характер и потому ни о чем не свидетельствовать. К сожалению, предлагаемая автором методика «результативного сравнения» не всегда приводит к убедительным выводам, что, как нам кажется, является следствием неправомерного сближения фактов, носящих чересчур частный характер.
Для того чтоб нашу точку зрения по этому вопросу сделать понятной, попытаемся представить ее на материале. С этой целью приведем несколько примеров. Для наглядности примеры из «Слова» расположим в левой половине страницы, а из «Задонщины» — в правой. (Текст «Слова» нами заимствуется из кн.: «Слово о полку Игореве». Библиотека поэта. Малая серия, 3-е изд. Л., 1953; первая цифра — страница, далее — строки; текст «Задонщины» — из: «Слово о полку Игореве». Библиотека поэта. Большая серия. 2-е изд. Л., 1967; принцип нумераций страниц и строк — тот же).
В первом примере (1) сходство определяется следующими факторами:
а) аналогией подчинительных отношений, начинающихся со слова, имеющего дицендное значение: повЪстий о пълку ИгоревЪ — повЪстех о полку
б) лексическим совпадением
— глагола начя(а)ти, с которого в «Слове» начинается цепочка подчинительных отношений (старыми словесы трудных повЪстий), а в «Задонщине» он подчиняет инфинитив повЪдати, начинающий дицендную конструкцию иными словесы;
— существительного словесы, которое в номенклатуре подчиненных ему слов имеет лексически совпадающее повЪстъ;
— наличием обращения братие;
в) общей композиционной функцией зачина (впрочем, в «Задонщине» это как бы вторичный зачин, которому предшествует нейтральное по стилю «предисловие»).
Второй пример (2) из «Слова» реминисцирует с метафорической формулой:
испити шеломомь Дону ↔ испиемь шеломом воды
Ср. также: «Можеш ли, господине князь великий, веслы Непръ зопрудити, а Донъ шоломы вычръпати» («Задонщина» 373. 258- 259).
В том же примере формула главу свою приложити соответствует лексически и грамматически совпадающей трижды повторенной конструкции. Причем в примере «Хотят сильно головы своя положить» («Задонщина») эта формула также подчинена модальному хотети.
С композиционной точки зрения оба выделенных примера подобны — каждый из них начинает сюжетную канву. Но здесь нельзя не заметить характерного для автора «Задонщины» свойства: оставив неизменной образную структуру метафоры, он изменил лексический и синтаксический ее рисунок. Слово Дон он перенес в первую половину сочиненного предложения («посмотрим быстрого Дону»), а для сохранения логики метафоры заменил прямое дополнение на семантически близкое воды(«испиемь шеломом воды») вместо метонимического Дону.
Третий пример (3) аналогичен второму в том смысле, что и здесь имеет место «расщепление» исходного образа на две составляющие:
|
1. пониче веселие12 2. уныли голоси = = = трубы трубять городеньскии |
веселие мое пониче и трубы их не трубят, и уныша гласи их |
Здесь можно заметить, что, следуя своей тенденции «редактировать», в обоих случаях автор «Задонщины» инвертирует порядок слов, вводит малоинформативные элементы (ср. частицу и, с которой начинается 372. 242-243; местоимения мое, их), оставляя, однако, неизмененными синтаксис и как результат всю образно-метафорическую структуру источника.
Интересен четвертый пример (4). Здесь представление об общности рождается совпадением синтаксической основы предложения. Она выглядит так: подлежащее→ (дЪти и сынове) →сказуемое (оно однокоренное; различие — в префиксальном оформлении: прегородиша и огородиша) →прямое дополнение (поля; автор «Задонщины» не удержался и снабдил его определением — широкие») →обстоятельство (оно совпадает: кликомъ). Любопытно, что содержательно обе фразы имеют разный смысл. В первой (из «Слова») речь идет о реакции «русицей» на действия половцев («дЪти бъсови кликомъ поля прегородиша», а русици в ответ на это преградили [поля] «чрълеными» щитами). Во второй (из «Задонщины») имеет место однородность сказуемых при подлежащем, совпадающем с субъектом второго (противительного) предложения из «Слова» (русские сыновья «огородиша» широкие поля кликом, и они же «осветиша» [поля] злачеными доспехами).
И в этой связи нельзя не заметить, что вторая часть обоих предложений — при несовпадении лексического инвентаря — характеризуется общностью модели:
|
русици преградиша чрълеными щиты (объект не назван) |
[сынове] осветиша злачеными доспЪхами (объект не назван) |
На это последнее обстоятельство, как нам кажется, следует обратить особое внимание, так как в этом случае мы имеем дело с, так сказать, непосредственно наблюдаемым совпадением, т. е. совпадением более глубоким, чем просто наложение отдельных лексических единиц!
Последний, пятый, пример (5) нами приведен с целью показать случай максимального, для наших памятников, совпадения. Здесь совпадают однородные сказуемые и вся система их составов. Впрочем, автор «Задонщины» и здесь остался верен себе: он изменил подлежащее (и весь его состав), тем самым внеся в исходный текст свое «прочтение».
Таким образом, нетрудно видеть, что здесь есть по крайней мере две задачи: во-первых, понять, что такое «совпадение», и уже на этом основании, во-вторых ввести меру совпадения. Для того чтобы иметь основание высказывать свое суждение на этот счет, мы сочли необходимым обеспечить себя предельно полным материалом, позволяющим «видеть» оба памятника во всем богатстве их лексики.
Что это значит? Можно было бы избрать путь полексемного сопоставления. Выше мы отметили ненадежность этого пути. Покажем возможные (неверные) результаты этой методики в приложении к изучаемым текстам. Ср.:
Примеры этого типа можно было бы продолжить: сопоставление «Слова» и «Задонщины» дает обильный материал для вывода о недостаточности факта только лексического совпадения для выявления контекстуальных совпадений. Более того, этот путь опасен, так как он может привести к потерям действительных совпадений. С этой целью достаточно сослаться на последний из приведенных примеров (из «Задонщины»): как мы видели выше, он отчетливо реминисцирует с другой фразой из «Слова», где вообще отсутствует существительное «вода».
Итак, мы рассмотрели два типа явлений, из которых в одном случае факт сходства очевиден, а в другом, напротив, даже при совпадении отдельных лексем говорить о каком-либо текстуальном сходстве не приходится. Но есть еще и промежуточные случаи, относительно которых трудно прийти к какому-либо определенному заключению; здесь можно обнаружить «что-то общее», но дать оценку тому, в чем именно состоит это «общее», какова его грамматическая, лексико-стилистическая, структурная природа, чаще всего невозможно. Вот несколько примеров.
Можно ли говорить о сходстве этих предложений? Что же все-таки такое «сходство предложений»? По отношению к исследуемым памятникам можно представить несколько ответов на этот вопрос, и каждый из них, вероятно, со своей точки зрения будет справедлив. Опираясь на каждую такую точку зрения, окажется возможным выделить именно данную номенклатуру сходных, похожих предложений.
Для решения поставленных вопросов лучше всего было бы выработать некий универсальный аппарат, позволяющий улавливать похожие места любой пары текстов. Однако построение такой универсальной модели представляется делом чрезвычайно сложным и выходит далеко за пределы наших значительно более скромных задач. Вот почему мы ограничимся конкретным материалом, обеспечивающим (как нам кажется) выявление только интересующих нас объектов: тех предложений «Слова» и «Задонщины», которые можно было бы считать похожими, подобными.
Отобранный нами материал это — конкорданс словоупотреблений, нашедших место в обоих памятниках. Этот конкорданс составлялся в соответствии с принципами, легшими в основу Картотеки Словаря языка Пушкина13. Таким образом, в нашей картотеке-конкордансе оказались учтенными (в соответствующих контекстах-цитатах) все слова во всех зафиксированных в памятниках формах, кроме союзов, личных местоимений и собственных имен действующих лиц (имена мифологических и исторических героев также регистрировались в соответствующих контекстах).
Вслед за этим из обоих конкордансов были отобраны совпадающие лексемы, в результате чего был получен «список общей лексики». Последний лег в основу поиска интересующих нас предложений. В чем состояла процедура поиска — скажем ниже. Сейчас же оговорим понятие «совпадающие лексемы». Конечно, слово «совпадение» в приложении к лексике исследуемых памятников — особенно если учесть сложность их диахронических отношений — следует понимать условно. Совпадающими мы будем считать лексемы, имеющие общую основу — с учетом исторически регулярных фонетических изменений (типа плъкъ — полк, златой — золотой, въскръмлени — вскормлены, птиць — птица и под.).
Таким образом, основным инвентарем для проведения процедуры поиска похожих предложений являются картотека-конкорданс и «список общей лексики».
Первым шагом процедуры отыскания подобных предложений является установление факта лексического совпадения сказуемых. Теоретической основой для того, чтобы этот шаг был первым, служит аксиоматизация вершинного, синтаксически доминирующего положения сказуемого в системе подчинительных отношений предложения. Но, как было сказано, один факт лексического совпадения еще не есть основание для надежного вывода о подобии предложений. Следовательно, необходимы последующие шаги. И, как показывают наши наблюдения, наиболее эффективным в данном случае является путь синтаксических сопоставлений.
Процедура, о которой идет речь, носит сугубо лингвистический характер14. Не вдаваясь в детали, скажем, что при улавливании подобных предложений нами учитывались следующие факторы:
— сказуемое: его лексическое наполнение и грамматическая структура; система подчинительных отношений в составе сказуемого (т. е. среди слов, синтаксические зависимости между которыми восходят к сказуемому как доминантному члену предложения);
— подлежащее: его лексическое наполнение и система подчинительных отношений в составе подлежащего (т. е. среди слов, синтаксические зависимости между которыми восходят к подлежащему);
— лексическое наполнение единиц составов сказуемого и подлежащего и синтаксические отношения между этими единицами;
— порядок следования составов и семантические последствия инверсий разного типа.
Теоретические основы этих действий над предложениями изложены в работах М. И. Белецкого, И. Д. Заславского и В. М. Григоряна15.
Для наглядности проиллюстрируем процедуру улавливания подобных предложений на следующих примерах:
С нашей точки зрения, фактором, определяющим близость этих предложений, является наличие в каждом из них совпадающих синтаксических структур — при аналогичном их лексическом наполнении:
Кроме этих примеров со «стрельчатой» структурой, можно указать и на совпадение с «прямой ветвью» отношений:
Сближение этих предложений также обеспечивается наличием аналогичных структур:
Мы привели лишь два примера соответствий (прочие — см. в Приложении; в левой колонке примеры из «Слова», в правой — из «Задонщины»). Как нам представляется, даже эти наиболее очевидные случаи свидетельствуют о том, что для выработки критериев оценки сходства текстов «Слова» и «Задонщины» нужен комплексный подход, вбирающий в себя методы не только грамматики, но и смежных с ней областей современной лингвистики — лексикологии, стилистики, исторической диалектологии. Это тем более важно, что следующий шаг должен быть сделан по пути изучения объекта значительно более многопланового — в орбиту сравнительного анализа должны быть включены — помимо наших памятников — тексты, объединенные общим заглавием «Сказания о Мамаевом побоище».
В связи с этим возникает широкая и весьма интересная для исследователей перспектива, ибо так может быть раскрыта многокрасочная картина литературных соответствий, эстетическая ценность которых восходит к «Слову о полку Игореве» — этому исключительному явлению культуры Древней Руси. Но это — специальная задача, которая может быть решена путем сложной серии последовательных приближений.
ПРИЛОЖЕНИЕ
В ходе наших наблюдений мы пришли к мысли о возможности существования третьего (или третьих) памятника, сопоставимого (сопоставимых) со «Словом» и «Задонщиной». Мы начали наши поиски, привлекая к анализу событийно далекие произведения — повести Рязанского и Донского циклов. Поиски велись в направлении отыскания реминисценций в образно-художественной системе, сближающей интересующие нас памятники. В идеале нам рисовался детерминизм, который обеспечил бы предсказание именно данных стилистических средств повествования на каждом данном изломе сюжетной канвы. Ни один из памятников Рязанского и Донского циклов в сравнении со «Словом» и «Задонщиной» не приближался к этой идеализированной ситуации.
Однако совершенно иная картина вырисовалась при сравнении наших памятников с повестями Куликовского цикла. Конечно, этого можно было бы ожидать. Но в данном случае интересным оказалось то, что мера сближения памятников Куликовского цикла в целом (включая сюда и «Задонщину») со «Словом» весьма близка к теоретически мыслимому идеалу.
Дело обстоит следующим образом. В Каталоге Государственной библиотеки им. В. И. Ленина зарегистрировано 49 версий сюжета о событиях на Куликовском поле. По понятным причинам сейчас мы не можем представить результаты нашего анализа, касающегося многочисленных перепадов в лексике и грамматике текстов в зависимости от места и времени их создания. «Что касается до странных анахронизмов, — писал В. М. Ундольский, — то кажется безошибочно можно сказать, что все таковые неправильности принадлежат мудрствованию позднейших переписчиков». Верно замечено: и переписчиков, и «мудрствований» было великое множество — сюжет, уходящий своими истоками к перипетиям Куликовской битвы, «сильно занимал умы и воображение русских повествователей».
Очевидно, что здесь дело не ограничивалось только лексическими и грамматическими несоответствиями между памятниками. Их много и в художественно-характерологическом арсенале создателей этих многочисленных версий, списков, редакций. Так, в одной группе памятников Мамай предстает перед читателем как «еллин, идоложрец», последователь Юлиана Отступника. В других он просто татарин, «поганый» князь, пришедший с агрессивными и экспансионистскими намерениями «на Землю Рускую».
В некоторых версиях князья Дмитрий и Владимир (а иногда только Дмитрий — без Владимира) называются «сродниками» Бориса и Глеба. В других — эта деталь отсутствует. Перечень подобных примеров можно было бы продолжить — это позволило бы более отчетливо представить типологический фон всего цикла в целом. Но об этом — в своем месте. В данном случае нам важно лишь иметь в виду наличие ряда формальных, характерологических и некоторых частных сюжетных несоответствий от версии к версии (или от группы редакций к другой группе).
И тем более интересно обратить внимание на то общее, что пронизывает все многообразие версий, что соединяет их в единую систему и становится обязательной принадлежностью каждого списка — независимо от времени и места его создания. Этим общим является то, что в каждом из текстов Куликовского цикла есть ряд отрезков, которые четко реминисцируют с отрезками, являющимися общими для «Слова» и «Задонщины». Если в одном из списков цикла вы найдете некий отрезок, являющийся, в свою очередь, общим для «Слова» и «Задонщины», то можно смело утверждать, что этот отрезок вы обязательно встретите во всех — без исключения — списках и версиях Куликовского цикла. И — что очень важно — опять-таки без каких-либо оговорок временного и географического характера.
Необходимо отметить, что этот факт, как правило, сопровождается двумя непременными особенностями. Во-первых, место появления этого ожидаемого отрезка можно прогнозировать с вероятностью, близкой к единице, — по его следованию в сюжетной канве произведения. Этот отрезок всегда несколько, так сказать, отредактирован: как и автор «Задонщины», создатель каждого отрезка, каждого данного списка отбирает лексико-структурную основу образа, а уже потом оформляет ее по-своему, последовательно избегая адекватных текстуальных совпадений.
Для того чтобы можно было наглядно представить меру лексико-грамматической и стилистической близости между этими отрезками, приведу пример:
При мысленном охвате всей картины в целом создается впечатление, будто некая гигантская рука на протяжении трех веков неутомимо трудилась над редактированием текста, постоянно совершенствуя его художественные качества, беспощадно вымарывая одни его куски и заменяя их другими, но при этом оставляя нетронутыми структуру и логику особенно дорогих ей мест. И ценность этих отрезков текста определялась лишь одним фактором — тем, что у их истоков лежало несравненное мастерство создателя «Слова о полку Игореве».
Однако если с высот раблезианских образов спуститься на землю и задаться вопросом, чем объяснить описанный феномен, то мы окажемся в весьма затруднительном положении. Действительно, растянутое на почти три столетия внимание к событию, постоянное обращение к его описанию, и при этом такое бережное отношение и такое постоянство к образной структуре строго определенных отрезков текста. Откуда все это?
Мы не беремся отвечать на этот вопрос. Наше глубокое убеждение основывается на том, что на нынешнем уровне наших знаний о явлении и при довольно скромном багаже его интерпретаций едва ли можно пойти дальше, чем высказать еще одну гипотезу. Мы решительно против этого.
Однако все сказанное позволяет быть категоричным в следующем. Нам представляется, что Куликовский цикл — во всем его многообразии — в существенной мере есть еще одно блестящее доказательство высокой оценки художественных достоинств «Слова» с точки зрения тех, кто отдавал свое вдохновение описанию событий, разыгравшихся на «Куликовском поле, на речке Непрядве». Неоднократно подчеркивавшаяся особенность цикла — его постоянное и повсеместное следование образцу — со всей очевидностью свидетельствует о том, что эстетическое великолепие «Слова о полку Игореве» воспринималось на протяжении веков как нечто совершенное. И это, конечно, не гипотеза, а факт, лишним подтверждением которого является структура выразительных средств, сконцентрированных в памятниках Куликовского цикла.
Примечание:
1. См.: Барсов Е. В. Слово о полку Игореве как художественный памятник киевской дружинной Руси. СПб., 1887. Т. 1, 2;Сперанский М. Н. Первое издание «Слова о полку Игореве». М., 1919.
2. Миллер Вс. Взгляд на «Слово о полку Игореве». М., 1887, с. 65; Логинов А. В. Мусин-Пушкинский сборник 1414 г. как источник для изучения «Слова о полку Игореве». Киев, 1896; Козловский И. И. Палеографические особенности погибшей рукописи «Слова о полку Игореве». М., 1890.
3. Котляренко А. Я. Сравнительный анализ некоторых особенностей грамматического строя «Задонщины» и «Слова о полку Игореве». — В кн.: «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла: К вопросу о времени написания «Слова». М.; Л., 1966; Виноградова В. Л. . — В кн.: «Слово о полку Игореве» — памятник XII века. М.; Л., 1962.
4. Виноградова В. Л. . — ТОДРЛ. Л., 1959, т. 14. См. также библиографию к этой работе.
5. Якубинский Л. П. О языке «Слова о полку Игореве».- В кн.: Доклады и сообщения Института русского языка. М.: Л., 1948, вып. 2; Он же. Глава о «Слове» в «Истории древнерусского языка». М., 1953.
6. Адрианова-Перетц В. П. Очерки поэтического стиля древней Руси. М.; Л., 1947; Винокур Г. О. История русского литературного языка.- В кн.: Винокур Г. О. Избранные работы по русскому языку. М., 1959; Дурново Н.Н. Введение в историю русского языка. М., 1969.
7 Григорян В. М. Литературно-типологическая структура памятников периода Второго южнославянского влияния. Ереван, 1973.
8. Булаховский А. А. Курс русского литературного языка. Киев, 1953, т. 2, с. 16.
9. «Рукопись, найденная А. И. Мусин-Пушкиным, на три с лишним века моложе самого «Слова», хотя и едва ли отдалена от первоначальной версии многими промежуточными списками» (Якобсон Р. О. .- ТОДРЛ, т. 14, с. 105). См. также выводы, к которым пришел О. В. Творогов в статье «К вопросу о датировке Мусин-Пушкинского сборника со Словом о полку Игореве» (ТОДРЛ. Л., 1976, т. 31).
10. Якубинский Л. П. О языке «Слова о полку Игореве», с. 72.
11. Франчук В. Ю. Мог ли Петр Бориславич создать «Слово о полку Игореве». — ТОДРЛ, т. 31
12. Позволим себе несколько замечаний относительно упомянутой статьи В. Ю. Франчук. «В небольшом по размеру «Слове о полку Игореве», — пишет автор, — существительное «веселие» встречается 5 раз…» И далее В. Ю. Франчук, опираясь на Н. П. Сидорова, ищет в его работе подтверждение той мысли, будто обилие употреблений слов «веселый» и «веселие» свидетельствует о жизнелюбии, оптимизме автора «Слова». Никак не беря под сомнение суть высказывания Н. П. Сидорова, мы, однако, не считаем, что оно как-то сопрягается со статистикой В. Ю. Франчук. Из пяти раз в трех «веселие» функционирует в контекстах, имеющих отчетливо минорный настрой. Один из этих трех примеров стал поводом для настоящей сноски. Второй подобен рассматриваемому: «Уныша бо градомъ забралы, а веселие мое пониче» (46.204); третий: «Чему, господине (обращение к ветру.- В. Г.), мое веселие по ковылию развЪя?». Эти примеры, как нам кажется, не имеют непосредственного отношения к тому, что памятник «полон жизни». Если же рассматривать тот же факт (5 раз употреблено слово «веселие») в плане сопоставления текстов (в «Летописи» Петра Бориславича «веселие» встречается 17 раз), то и здесь также мало оснований для вывода о близости этих памятников.
13. См.: Григорьева А. Д. Словарь языка Пушкина. — Вопросы языкознания, 1952, № 3.
14. Григорян В. М. «Слово» и «Задонщина»: Критерии оценки сходства текстов.- В кн.: Структура текста. Ереван, 1979.
15. Белецкий М. И., Григорян В. М., Заславский И. Д. Аксиоматическое описание порядка и управления слов в некоторых типах предложений.- В кн.: Математические вопросы кибернетики и вычислительной техники. Ереван, 1963: Григорян В. М.Структура русского идеализированного предложения.- Prague Bulletin of Mathematikal Linguistics, Praha, 1972, N 17.
