«…Нельзя не удивляться выносливости и боевой доблести наших солдат…». Воспоминания зауряд-врача И.А. Арямова о Первой мировой войне. 1914–1915 гг.

«…Нельзя не удивляться выносливости и боевой доблести наших солдат…».  Воспоминания зауряд-врача И.А. Арямова о Первой мировой войне. 1914–1915 гг.

«…Нельзя не удивляться выносливости
и боевой доблести наших солдат…»
.
 
Воспоминания зауряд-врача И.А. Арямова о Первой мировой войне.
1914–1915 гг.

 
 
Опубликовано в журнале
«Отечественные архивы» № 3 (2014 г.)

И.А. Арямов

И.А. Арямов.
ЦГАМО. Ф. 485. Оп. 1. Д. 67. Л. 7

В огромном корпусе источников по истории Первой мировой войны эпистолярные документы составляют сравнительно небольшой сегмент. При этом мемуары наиболее известных военачальников или же рядовых участников, но отличающиеся увлекательным повествованием, опубликованы[1]. Тем не менее подобного рода документы, еще не введенные в научный оборот, в архивах остаются. К ним относятся воспоминания Ивана Антоновича Арямова (1884–1958), который, находясь на пятом курсе медицинского факультета Московского университета, в декабре 1914 г. был мобилизован на фронт в качестве зауряд-врача[2] и находился там на протяжении двух последующих лет. Регулярно вел дневник, а в 1951 г. на его основе написал воспоминания, хранящиеся ныне в Центральном государственном архиве Московской области (ЦГАМО). Сам дневник, к сожалению, не сохранился.

После войны и революции Арямов работал в Пензенской психиатрической лечебнице; с 1919 г. он перешел на педагогическую работу в качестве преподавателя Пензенского института народного образования, затем профессора Государственного центрального института физической культуры и 2-го Московского университета. С 1938 по 1957 г. И.А. Арямов – профессор и заведующий кафедрой психологии Московского областного педагогического института им. Н.К. Крупской[3] (ныне МГОУ). В 1947 г. защитил докторскую диссертацию[4]. Автор 15 книг, 90 статей по вопросам педагогики и психологии. Одним из первых в России он начал разработку биогенетического направления детской психологии, исследовал проблемы полового воспитания детей, взаимоотношений личности и коллектива, возрастных особенностей ребенка и школьника[5].

От обширного архива И.А. Арямова сохранилось немного. Часть, находившаяся на даче, погибла, другая – поступила после его смерти в Московский областной педагогический институт им. Н.К. Крупской, третья – в 1981 г. передана дочерью ученого в ЦГАМО, где сформирован его личный фонд (Ф. 485. 70 ед. хр. за 1901–1956 гг.). В него входят научные труды, статьи, доклады и лекции; библиографические списки работ исследователя и отзывы на них за 1924–1946 гг., в том числе Н.А. Семашко и известного педагога и психолога П.П. Блонского; переписка, документы о служебной деятельности И.А. Арямова, фотографии, многочисленные дневники ученого, которые он вел с 1903 г., его воспоминания о работе учителем в 1898–1908 гг., первых литературных опытах, похоронах Л.Н. Толстого[6].

Предлагаемые вниманию читателей воспоминания И.А. Арямова являют собой машинопись с авторскими рукописными вставками и правками синими чернилами. Исправления чаще всего связаны с перепечаткой текста из дневника, написанного по правилам дореволюционной орфографии и пунктуации.

Хронологически описываемые события следуют за успешной Галицийской операцией (она датируется 5 (18) августа – 8 (21) сентября 1914 г.), в результате которой русские войска Юго-Западного фронта отразили наступление четырех австро-венгерских армий в Галиции и Польше, отбросили их за реки Сан и Дунаец, а продолжив преследование противника, осадили крепость Перемышль. К концу операции были заняты Галиция и часть Южной Польши[7]. Принимавший непосредственное участие в боевых действиях И.А. Арямов подробно характеризует обстановку в период завершения австро-венгерского контрнаступления против русской 8-й армии у Риманува (часть Лиманова-Ляпанувской операции 1914 г.). Затем говорится о начале Карпатской битвы, которая шла с переменным успехом с января по апрель 1915 г., а позднее – о последствиях Горлицкого прорыва германскими войсками русского фронта. (Львовское сражение в июне 1915 г. в отечественной историографии считается завершающим этапом Горлицкой операции.) Воспоминания заканчиваются маем 1915 г., так как 16 мая И.А. Арямов был ранен и отправлен в тыл.

Документ публикуется по правилам современной орфографии, с сохранением его стилистических особенностей и структуры. Даты набраны полужирным шрифтом; курсивом выделен текст, написанный чернилами и вставленный при авторской правке; сохранены подчеркивания автора.
 

Вступительная статья, подготовка текста к публикации и комментарии О.Е. ДУМЕНКО.

 

*****

[1] Брусилов А.А. Мои воспоминания. М., 1929; полн. изд. М., 2001; Игнатьев А.А. Роковые дни: 50 лет в строю. М., 1941; Шапошников Б.М. Воспоминания. Военно-научные труды. М., 1974; Деникин А.И. Путь русского офицера. М., 1991; Сергеевский Б.Н. Пережитое. 1914. М., 2009; Семенов Г.М. О себе. М., 2013; и др.

[2] Зауряд-врач – дореволюционное звание для лиц, приобретающих право на занимаемую должность при чрезвычайных обстоятельствах (например, во время войны), но не имеющих образования и подготовки, необходимых для ее занятия в обычное время. (См.: Словарь современного русского языка: В 17 т. М.; Л., 1955. Т. 4: Ж–З. С. 1035.)

[3] Арямов Иван Антонович // Педагогическая энциклопедия: В 4 т. М., 1964. Т. 1. С. 131.

[4] Арямов И.А. Основы нервно-психологической гигиены учащихся: Дис. … д-ра психол. наук. М., 1947.

[5] Арямов И.А. Биогенетический закон и его применение в педагогике // Вестн. просвещения. 1926. № 1. С. 82–97; Он же. Рабочий-подросток. Материалы для педологической характеристики. М., 1928; Он же. Особенности поведения современного подростка // Педология. 1928. № 1. С. 159–170; Он же. Особенности мышления советского подростка и юноши. М., 1931; Он же. Возрастные особенности школьника: родителям о воспитании. М., 1940; Он же. Особенности детского возраста. М., 1953; и др.

[6] ЦГАМО. Ф. 485. Оп. 1. Д. 45, 46.

[7] Соколов Ю.Ф. Галицийская операция // Отечественная история с древнейших времен до 1917 г.: Энцикл.: В 5 т. М., 1994. С. 509–510. Т. 1: А–Д.

вверх


 

 

Из воспоминаний Ивана Арямова «Война 1914–1918 гг.»[A]

Европейская война 1914–1918 гг.[1] началась в июне?[B] 1914 г.[2] Очень скоро в действующей армии уже оказался недостаток врачей. Количество врачей, числящихся в запасе по военной службе, по-видимому, было уже использовано. Поэтому было решено призвать на военную службу студентов-медиков пятого курса в качестве зауряд-врачей 1-го разряда. В этом числе оказался и я, студент пятого курса Московского университета. В декабре 1914 г. при призыве я заявил о желании служить в полку, т.е. на передовых позициях. 14 декабря 1914 г. я оказался уже во Львове, около войны. Тут и начал я писать мой дневник.

Первые мои «военные» впечатления начались уже на нашей границе в Радзивилове, где были первые стычки с вторгшимися в наши пределы австрийскими войсками: попадающиеся местами окопы, печки, вырытые в земле, несколько совершенно разрушенных зданий и одинокие кресты на могилах вдоль железной дороги. Эти могилы с кое-как сделанными крестами производили сильное впечатление с непривычки, а в моем положении особенно. Ведь я врач, а memento mori[C].

Дорога до самого Львова, кроме названных явлений, ничего интересного и оригинального не представляла – виды вполне напоминали картину наших российских равнин, только около самого Львова мы видели довольно живописные холмы. Львов – очень красивый, большой, богатый город; он почти не производил впечатления только что завоеванного: жизнь в нем шла довольно интенсивно, на улицах наблюдалось большое оживление. (Это был первый день Рождества – большой по-тогдашнему времени праздник.)

В синематографах (кино) полно зрителей, и, что меня удивило, объяснение картин шло на немецком языке, что в Москве в то время было бы небезопасно. Вообще публика чувствовала себя, по-видимому, довольно хорошо, а так как русский язык почти всем был понятен, то это обстоятельство еще более улучшало взаимные отношения. Только большое скопление военных придавало городу в некоторой степени вид лагеря.

Мы, врачи, жили в гостинице против памятника польскому королю Яну Собесскому[D] [3] за счет города. Не знаю, была ли это обязательная повинность или добровольное постановление магистрата.

14 декабря – завтра уезжаю из Львова и не скажу, чтобы с хорошим настроением, не потому чтобы не хотелось на фронт или вести оттуда шли нехорошие. На этот счет в Львове было очень много всевозможных слухов, часто самых невероятных. Гораздо хуже и неприятнее были львовские впечатления. Львов кишел офицерами, которые «жили вовсю» и не торопились в армию. Это одно. Другое, еще более неприятное впечатление – это большое количество женщин в форме сестер Красного Креста. Сколько среди них было действительно сестер милосердия, а сколько проституток, я не могу сказать, но все они тоже «жили вовсю» – кутили с офицерами в ресторанах совершенно открыто, не снимая повязок и косынок с красным крестом.

Говорят, что ближе к фронту будет еще хуже. Больно и обидно за высокое звание сестры милосердия.

В поезде тоже невесело. В нашем вагоне ехал раненый подполковник (по его словам, два раза уже был ранен) и рассказывал вполне серьезно, даже с чувством горечи, что будто солдат только нагайкой можно выгнать из окопов и вообще заставить что-нибудь делать; начальство старается спрятаться подальше от огня, одет только тыл армии, и на передовых позициях солдаты замерзают. Не верить ему трудно, а верить – страшно! Неужели это так?

Едем на Раву-Русскую – Ржешов, а может быть дальше, так как совершенно неизвестно, где находится штаб 8-й армии. Будем искать. Дальше дорога на Ярослав. В Раве-Русской стояли часов пятнадцать, говорят, пути загружены и проезда нет. Теперь едем. Интересное путешествие.

Сидим в вагоне-теплушке с самого Львова. Народу – человек тридцать с вещами. Довольно тесно. Публика весьма разнообразная (даже беглецы-добровольцы – кадеты и гимназисты), довольно скоро сошлись, и ехать стало даже приятно. Вагон отопляется русской железной печкой, освещения никакого, обслуживающего персонала – тоже, все нужно делать самим, и все-таки приятно. Дальше, говорят, будет хуже.

Рава-Русская, место бывших упорных боев, носит следы серьезных разрушений. Станция сгорела, кругом окопы и кресты на братских кладбищах. В городе тоже имеются разрушенные здания. Если будем ехать с такими же остановками, то не скоро доберемся до места назначения.

Встречается очень много пленных солдат австрийской армии, главным образом галичане; они очень радуются. Говорят почти по-русски (смесь украинского с польским языком). Интересно рассказывают они о том, как их взяли в плен. «Сидим, – говорят, – в окопах, а русские к нам. Ну, мы ружья побросали, шапки поснимали и кланяемся – вот нас и взяли». На языке рассказчика это выходит очень комично и сердечно. Отношение к этим пленным со стороны русских нужно признать хорошим.

Станция Оринец. Куда едем, когда приедем – не знаю. Пока путь наш на Ярослав. 70–80 верст от Равы-Русской ехали часов двадцать и опять едем через Страхов, очень медленно, чтобы добраться до Ржешова. Говорят, штаб нашей армии оттуда уже ушел куда-то. Впервые ясно слышен гул орудийной стрельбы, глухой, часто сплошной, гул где-то под Краковом. Во всяком случае, мы от войны недалеко, а когда разыщем штаб армии и свои части – аллах ведает.

18 декабря приехали в Ржешов. Оказывается, штаб армии ушел в Кросно. Теперь мы его будем догонять на лошадях. В Ржешове уже чувствуется война. Город не очень большой, хороший, с мостовыми и тротуарами, сейчас почти заброшен и частью разрушен или, вернее, опустошен, жители разбежались. Сейчас город чрезвычайно загрязнен: на улицах такая грязь, что трудно пройти.

Между прочим, вся Галицкая железная дорога почти сплошь загажена русскими и австрийскими солдатами. Путь от Ржешова в Кросно тоже вполне военный: исковерканное, прежде, видимо, блестящее шоссе, бесконечная вереница обозов, идущих солдат, павшие лошади по сторонам.

Сейчас ночуем в Блажове. До Кросно еще в два раза больше пути, когда приедем, неизвестно.

Мои товарищи – зауряд-врачи очень разочарованы и обескуражены, некоторые из них застали штаб армии еще в Ржешове и справлялись о своем назначении в воинские части и получили любопытный ответ: «Сейчас не до вас, мы уезжаем, и вы уезжайте, а какими путями, нам все равно, хоть назад на Львов – Самбор – Санок, а потом, может быть, и мы туда приедем; и приехало вас больше, чем надо, куда вас девать, не знаем». Этого мы не ожидали; боялись опоздать, а оказывается, и почти совсем не нужны. Штаб, по-видимому, есть штаб и до нужд армии ему дела мало. Интересно знать, куда нас денут. Хотелось бы в полк или, по крайней мере, в дивизионный лазарет, где еще видны неприкрашенные следствия войны.

Заслуживающий внимания случай, характеризующий качество снабжения военнослужащих, произошел со мною. В Львове в магазине Московского экономического общества купил я себе бурки. На какой-то маленькой станции я вышел из вагона и погулял по достаточно влажной земле; потом вошел в вагон и лег спать, положив бурки на полку. На следующее утро, надев бурки, пошел из вагона и почувствовал, что идти очень трудно. Оказалось, что подошвы у бурок картонные, и, высохнув за ночь, они свернулись в трубку в носовой части подошвы.

19 декабря. Сегодня путь был очень интересный: начались горные картины предгорья Карпат. Часто покрытые лесом, преимущественно хвойными деревьями, невысокие горы выглядят очень красиво, среди них разбросаны деревни, хутора – вид очень оригинальный.

21 декабря. Кросно. Наконец добрались до штаба 8-й армии. Дорога очень красива – вполне горные виды. Следов войны, особенно под Кросно, очень много. Самое тяжелое впечатление производят трупы павших лошадей, которые валяются на дороге, и нередко по их головам едут повозки. И жестоко, и антисанитарно, и ведь нетрудно было бы их убрать.

В Кросно мы устроились очень неудобно: в большом танцевальном зале человек двадцать прямо на полу, на соломе, и уже блохи путешествуют по моим ногам. С назначением медлят: мы ночуем уже вторую ночь и, верно, еще поживем. К тому же у этапного коменданта нет лошадей. А у нас уже не топят печки, не убирают комнату и даже нет кипятку.

Представлялись начальнику санитарного отдела армии генералу Панчулидзеву[4]. Как будто недурной человек. Но когда он начал говорить нам, едущим на передовую линию войны, о святом деле облегчения страждущих, было неприятно слушать. Здесь в штабе при всех удобствах неловко говорить о работе на передовых позициях.

Кросно – маленький городок, очевидно, был чистеньким, с хорошими зданиями. Сейчас совершенно загажен и разгромлен, отчасти вследствие обстрела, отчасти усердием солдат, особенно казаков (здесь много говорят об их грабежах).

23 декабря. Все еще сидим в Кросно. Завтра, кажется, выступаем в Дуклу в штаб 12-го корпуса. Я назначен в 73-й пехотный Крымский полк.

В Кросно сейчас совершенно нельзя достать хлеба; белого совсем нет, а черный имеется только в офицерской столовой, помещающейся в капуцинском монастыре[5]. А купить невозможно, так как в городе никакой торговли нет.

24 декабря. Яслиска. Корпусные штабные офицеры (в Дукле) встретили нас весьма приветливо и что могли, сделали для нас. Корпусной врач Левочский, видимо, добродушный человек, но весьма малораспорядительный, огорошил нас заявлением: «Подвод вам не будет, устраивайтесь, как хотите». А ехать верст двадцать и больше.

Но положение оказалось не так плохо: я ехал до штаба дивизии даже на автомобиле с адъютантом штаба корпуса (первый раз в жизни)[E].

И вот я в Яслиске – в штабе дивизии. Начальник дивизии генерал Янушевский[6], кажется, симпатичный человек, довольно разумно рассуждающий и заботливо относящийся к охране имущества жителей.

Сейчас я сижу на берегу быстрой и шумной, совершенно незамерзшей горной речки. Сижу и жду, когда придет за мной подвода из полка. Полк сейчас в боях, и адъютант полка не может прислать подводу. Придется встречать Рождество в штабной среде. До полка еще версты четыре-пять. Слышна сильная канонада совсем недалеко.

Сейчас ходил в окрестностях Яслиска вдоль линии окопов, недавно бывших ареной сражения. Теперь там тишина. Только в одном окопе сделана могила, воткнут плохонький крест и на нем, видимо, заботливой рукой синим карандашом написано: «Убит старший унтер-офицер 11-й роты русской армии Ермаков». Какую цель имел автор этой надписи – не знаю, но, во всяком случае, весьма трогательна эта заботливость – сохранить по возможности от забвения имя убитого. Мне стало очень, очень грустно. Откуда-то из далекой России пришел Ермаков и вот лежит один среди снежных полей. Никогда ему не увидеть своего родного края, и его родные долго не будут знать о его судьбе и, во всяком случае, не поедут разыскивать его там. Запашут поля, потеряется убогий крестик, и исчезнет в земле бесследно «унтер» Ермаков. Грустно.

27 декабря. Воля Нижня. Вот я и в полку. Попал как раз после боя в затишье и еще не оказывал помощи раненым. В 200 шагах от штаба полка находятся австрийские окопы. Одним словом, здесь уже настоящая война. Но странное создается впечатление: где-то совсем рядом в окопах поодиночке длинной линией сидят две-три роты солдат. Напротив – австрийцы. Вот и все. Не видно массы войск. Стоишь в 200 шагах от неприятельских окопов, и не верится, что тут смертью пахнет. Как будто находишься в мирном селении и можешь ехать беспрепятственно, куда хочешь.

Раненых нет, их уже вывезли в ближайший госпиталь. Но больных в околотке очень много, и первые впечатления очень тяжелы: обмороженные ноги, ревматизм и поносы в самых сильных степенях. Солдаты измучены, разуты, в порванных сапогах, сидят в окопах в воде и холоде – счастье, что зима очень теплая, часто недоедают, конечно, недосыпают. Лекарств – никаких, только касторка, йод и салициловый натрий, и то захваченные у австрийцев. Что в таких условиях делать?

Тяжело положение врача! Жаль солдат, но долго держать их в околотке нельзя, так как нужно почти весь полк снять с позиций. Тяжело положение и местного населения. Населению Галиции нет оснований любить русских: солдаты тащат у них все что можно. Приходит к нам русин и плачет, жалуется, что у него взяли корову, телку и теперь берут последнюю лошадь, умоляет вернуть ее, а мы сделать ничего не можем, так как неизвестно, кто и какого полка это сделал, а русин ограблен, обижен.

Иду сегодня в околоток, а около него вой: солдаты тащат у хозяина избы сено; он вместе с женой не дает. Ему разбили в кровь лицо, но он все-таки защищает с храбростью отчаяния свое добро, жалуется мне, а что я, врач, могу сделать, ведь административной власти у меня нет. Тяжело было чувствовать свое бессилие. Да я и не знаю, насколько виноваты солдаты: ведь лошадей кормить надо, а фуража нет. Это один из ужасов войны, и, кажется, ужасов неизбежных.

7 января 1915 г. Все еще затишье; бывают маленькие перестрелки, но обычно быстро и благополучно кончаются.

Еще о солдатах. Среди них немало мародеров: тащат у жителей все что можно: скотину, домашние принадлежности и при всяком сопротивлении со стороны хозяев их избивают – радости мало русинам от своих братьев-славян.

12 января. Вот «оно» и началось. 10 января австрийцы пошли в наступление. Мы их соответственно встретили. Загрохотали пушки, тоскливо визжали и вились в воздухе шрапнели. Картина красивая: на безоблачном небе в тихом воздухе вдруг появляются два облачка – вверху белое, пониже бурое и постепенно тают. Внизу тарахтят пулеметы и носятся ружейные пули как мухи, надоедливые мухи.

Наш перевязочный пункт находился между двумя батареями и, конечно, обстреливался неприятелем – жутко работать в такой обстановке. В десяти шагах от пункта были убиты наповал трое солдат, раненых много – больше 150 человек, многие ранены тяжело. Тяжелое впечатление от умирающих, я с трудом удержался от рыданий. Имеются убитые офицеры – среди них хорошо знакомый мне капитан Мальчевский, накануне мы с ним беседовали.

Около нашей квартиры вдруг поставили шесть орудий, к счастью, ночью убрали их без выстрела. Но австрийцы, по-видимому, знали об этой батарее и всю неделю засыпали снарядами, прямо по хатам рассыпалась шрапнель. К счастью, жителей пока не ранило.

18 января. Бои все продолжаются, и раненые все прибывают. Сколько страданий человеческих, и все они, как в фокусе, сгущаются у нас на перевязочном пункте. Каких видов разрушений человеческого тела тут нет: и перебитые руки, и разорванные члены разрывными пулями (их тоже немало), и раздробленные челюсти с оторванными языками – все это еле живое, корчащееся, часто в предсмертных муках, в полубессознательном состоянии. А как они утомлены! С тяжкими ранениями они часто засыпают до перевязки и не чувствуют боли.

Уже целую неделю солдаты находились на позиции, и даже не в окопах, а просто в снегу, да еще в сильный мороз (до 20°). Сколько их отмораживает руки и ноги до полной их потери.

25 января. Красный Брод.

20 января мы двинулись вперед и вот уже прошли верст сорок, все время с боями. Сейчас мы уже в Венгрии, вернее, в Угорской Руси. Красивые горные виды.

Вчера я с маленьким медицинским отрядом сопровождал третий батальон нашего полка в деревню Няго и попал в самое пекло: над нами рвались шрапнели, визжали пули, ранило несколько женщин, полоскавших белье в горной незамерзшей речке. Чуть-чуть не сделали того же и со мной: меня пригласили жители в халупу и предложили молока. Я сел за стол спиной к окну, но решил сначала проверить, что делают мои санитары, и вышел на улицу. В это время над головой разорвалась шрапнель, и из халупы раздался крик. Оказывается, одна из пуль этой шрапнели пробила стекло в окне и воткнулась в противоположную стену. Когда я вошел в комнату, хозяева с плачем показывали мне на дыру в окне как раз против моей спины, если бы я не уходил на улицу. Я долго хранил эту «мою» пулю, выковыряв ее из стены.

У нас нет йодной настойки. Что можно представить ужаснее в положении врача, подающего первую помощь (перевязку) при ранениях – у нас нет йоду! У нас не хватает 12-ти ротных фельдшеров, у нас на весь полк имеется только 20 санитаров-музыкантов! В передышки между боями они используются как музыканты в полковом оркестре, а во время боев – как санитары. Что они могут сделать во время жаркого боя, да еще в мороз, да в глубоком снегу? Все это ужасно, ужасно.

4 февраля. Красный Брод. Мы все еще здесь. Печали наши не кончаются только медицинским делом. Нет артиллерийских снарядов. Получен строгий приказ: стрелять из орудий только по наступающему противнику, и то очень экономно. А между тем противник, по-видимому, очень богат снарядами и щедро осыпает ими нас… Приходит пополнение, но без винтовок и без патронов. Неужели в России нет оружия и патронов, а здесь заставляют собирать утерянные и брошенные ружейные патроны. Дело совсем плохое, и все это скверно действует на настроение.

9 февраля 1915 г. Пребывание в Красном Броде останется на всю жизнь в моей памяти. Нас обстреливали, да еще как! – одиннадцатидюймовыми снарядами! Орудия были подвезены по железной дороге на специальных платформах на довольно близкое расстояние. С подавляющим свистом, завыванием приближается снаряд, и, кажется, вот-вот свалится на голову. Но упал в десяти-пятнадцати шагах со страшным взрывом, вырыв яму сажени в две глубины и ширины. Все задрожало, и земля, и здание. Самочувствие весьма паскудное: так и ждешь, что вот такой снаряд упадет на голову, – и поминай как звали.

А главное, хотя бы за работой, а то сидим, сбившись в кучку в здании, и ждем что будет. И даже ни одного раненого, хотя бы делом увлекся и забыл обо всем этом. Нервы напряжены до крайности, и всякое шуршание (мы сидели в парке какого-то помещика) кажется полетом снаряда.

20 февраля 1915 г. Мезолаборч[F]. Все еще стоим лицом к лицу с противником, а вперед пока не двигаемся. Подходит пополнение, и в достаточном количестве: очевидно, скоро пойдем вперед.

Для чего существует санитарное ведомство в армии? Странный, но серьезный вопрос. Если бы собрать все циркуляры и предписания, которые мы получаем, образовалась бы интересная юмористическая литература: полное отсутствие знания положения вещей на фронте или умышленное закрывание глаз на это положение. Эти циркуляры и предписания требуют выполнения совершенно невозможных мероприятий. И смешно, и грустно, и конечно, более грустно, чем смешно. Чего стоят, например, выговоры командиру полка за «чрезмерную» эвакуацию в госпитали больных солдат. А мы, врачи, вынуждены половину действительно серьезно больных задерживать на позициях.

20 марта. Мы все еще здесь. Пытались перейти в наступление, но неудачно, понесли громадные потери и едва продвинулись вперед. Да и то австрийцы, чрезмерно перепугавшись, сами бросили свои наиболее серьезные позиции (высоты № 426, 589 – это холмы в лесу).

Вот уже почти два месяца наш полк бессменно стоит на позициях, люди изнервничались, обессилели, завшивели, еле двигаются. А их заставляют идти вперед и брать труднодоступные высоты с тройными проволочными заграждениями. И не дают отдыха, не сменяют, и тщетны наши указания, тщетны обращения командира полка в высшие инстанции: там с истинным положением считаться не желают – вперед и вперед. Как бы осуществление этого девиза не привело к чему-нибудь печальному. Это вполне возможно.

Идти вперед, не имея резервов, – предприятие весьма рискованное, и только полной несостоятельности противника мы обязаны своими успехами. А резервов у нас нет. Между прочим, говорят, что австрийцы прямо преклоняются перед нашей способностью прятать резервы. Да, действительно, так спрятать резервы очень мудрено: ведь все наши силы вытянуты в одну нитку по боевой линии, без каких бы то ни было резервов.

12 апреля. Начался сыпной тиф. Число случаев пока небольшое, но, принимая во внимание санитарную обстановку, можно ждать серьезных событий: совершенно зараженные всяческими трупами речки и весьма переутомленные люди. И никаких серьезных противоэпидемических мероприятий. Правда, мы получаем много приказов по санитарной части, предписания принять много хороших мер предохранения без всякого учета действительного положения дел на месте.

Но не проводят одного из главных мероприятий: устраивать людям регулярный отдых. Наш полк находился на позициях два месяца почти в непрерывных боях. Люди предельно утомились, завшивели, загрязнились до последней степени. И только большими усилиями удалось добиться пятидневного отдыха. Из них два дня ушло на совершенно непонятные переходы с одного места на другое.

Нет белья, шинелей, сапог, и никто не озабочен удовлетворением чрезвычайно острой нужды. Где-то что-то, говорят, есть, но до нас это еще не дошло.

Недалеко в тылу расположилась 20-я община Красного Креста. В ней имеются смазливые женщины, неизвестно зачем сюда прибывшие (разряженные, надушенные, кокетливо одетые в костюм сестер милосердия).

Уполномоченный Красного Креста (Данич) часто приглашает и угощает начальство и офицеров из штаба дивизии. Что там происходит, нетрудно догадаться. Начальник штаба дивизии (Прокопович) настаивает, чтобы командиры полков этой дивизии давали отзывы, что уполномоченный работает под огнем неприятеля, и представлять его к наградам. Некоторые сестры (из выше отмеченных) фотографируются в брошенных окопах, изображая картину перевязывания как бы раненых. И потом это помещается в петербургских или московских журналах с указанием, что это происходит на передовых позициях, тоже якобы «под огнем неприятеля».

В Краснобродах и Мезолаборче полно войск, а сменить на позициях 19-ю пехотную дивизию никто не торопится, и она за всю войну почти не отдыхала.

Сегодня пришло пополнение новобранцев рождения 1900 года! Это мальчики, и их очень жаль. Долго ли будут продолжаться эти ужасы человеческого истребления и каких же еще жертв не хватает злому богу войны? Жен и детей?

Весна принесла нам эту грозу. Новое явление на нашем фронте – аэропланы[7]. Погода стоит великолепная, и немцы усердно рыщут по небу, обыскивая землю. С первыми солнечными днями полетели над нашими головами эти воздушные хищники. Сначала где-то высоко-высоко, едва видимыми простым глазом птичками кружились они на синеве неба, и только гул моторов выдавал их непернатую породу. Было интересно посмотреть в бинокль на эти красивые полеты ввысь человеческого гения, и даже радостно было этому завоеванию воздуха. Аэропланы вели себя пока прилично. Где-то летали, что-то смотрели, но никого не обижали. Потом пошло хуже. Все ниже к земле спускались они. И началось. Летит над головой такая птица, летит, гудит и землю обшаривает, и вдруг – трах! Это «его» бомба разорвалась вблизи, а то и в самой гуще какого-нибудь обоза или подходящей резервной части. И с каждым днем все наглее становятся хищники. А навстречу им полетели шрапнели, ружейные и пулеметные залпы. Это, пожалуй, было бы и приятно, если бы вся эта масса пуль и осколков не возвращалась на землю и не угрожала нашим же головам.

Солдаты не любят аэропланов. Страшит эта неожиданность и почти полная невозможность укрыться. Сидят солдаты в резерве, на отдыхе, моются, чистятся, как будто в полной безопасности; вдруг загудело над головой, и бомбы одна за другой летят и рвутся, угрожая жизни. А не то, так пустит аэроплан две-три ракеты, две-три блестящих звездочки как метеоры скатываются вниз, а за ними остается длинный хвост – тонкие длинные струйки дыма, которые долго висят в тихом безветренном воздухе. Тогда жди обстрела тяжелыми снарядами, потому что эти висящие струйки дыма – опознавательные знаки для немецкой батареи. Даже далеко в тылу, верст на двадцать, на тридцать, могут отравить аэропланы спокойное существование. И там возможен обстрел бомбами с аэроплана, и там были случаи весьма печальные. Не любят наши солдаты аэропланов. Так же, конечно, не любят наших «Муромцев»[8] (а они ведь еще страшнее) и немецкие солдаты.

30 апреля. Перемышль. Мы – в Перемышле. Как это случилось? С 22–23 апреля мы прошли верст 100. Мы отступали. Почему? Потому что немцы прорвали 9-й и 10-й корпуса (справа от нас) и грозили зайти нам в тыл, отрезать. Больно и обидно. Столько материальных жертв и, главное, столько жертв человеческими жизнями за эту войну, чтобы овладеть Галицией и Карпатами. И вот – все пошло прахом. В неделю мы отдали все, что в течение девяти месяцев дважды завоевывали. Этого можно было ожидать. Растянув наши войска на громадный фронт в одну ниточку без резервов, заставили их бессменно сидеть на позициях, переутомили, недокармливали. И даже при таких условиях мы могли [во] время отступления вступать в бой, теснить противника и все-таки отступать, потому что нам угрожал прорыв справа.

И.А. Арямов в Карпатах. Весна 1915 г.

И.А. Арямов в Карпатах. Весна 1915 г.
ЦГАМО. Ф. 485. Оп. 1. Д. 67. Л. 6

Приказ об отступлении был для нас полной неожиданностью. Мы сидели в Карпатах на хорошо укрепленных позициях и даже собирались идти дальше. Правда, наша артиллерия испытывала большой недостаток в снарядах, но и при таком положении дела австро-германцы ничего не могли с нами сделать. И вдруг приказ об отступлении. Это было неожиданно и для нас, и для нашего противника; и когда в безлунную ночь мы начали отходить, немецкие сторожевые посты, заслышав по лесу шум, истолковали его как начало наступления и подняли тревогу. Только на следующий день увидели они, что русских против них нет.

И еще нужно отметить важное обстоятельство: при таких условиях отступление совершалось вполне организованно, ни одного обоза не досталось противнику, и потери в живой силе были сравнительно незначительны. Дальше стало хуже. Противник бросился вдогонку и, ободренный неожиданным нашим отступлением, начал наседать на прикрывающие наше отступление части войск. Началось отступление с боем. Бесконечной вереницей тянутся обозы многих полков, выбравшиеся на общую торную дорогу. С ними рядом идут полки, отходящие на заранее указанные позиции. Сзади этой лавины видны зарева пожаров: это горят деревни, подожженные снарядами, а также целые «скирды» оставленных нами и подожженных запасов хлеба.

Еще дальше слышен глухой гул орудий, видны разрывы тяжелых снарядов, поднимающих громадные столбы пыли и дыма, и красивые облачка от разрывающихся шрапнелей: это немцы наседают, это наша артиллерия сдерживает напор противника. Ружейной перестрелки пехоты совсем почти не слышно: она где-то совсем далеко.

И так целый день идет бой, пока отходит тыл: лазареты, обозы, штабы корпусов и дивизии, а ночью происходит отступление боевых частей, целый день выдерживающих натиск неприятеля. Тяжело такое положение полков, но тем более нельзя не удивляться выносливости и боевой доблести наших солдат, выполняющих по расписанию такую трудную работу.

Конечно, в обозах были минуты, обычно вызванные каким-нибудь необоснованным слухом о внезапном появлении в нашем тылу неприятельской конницы. Но все оканчивалось вымыслом, и начинающаяся суматоха быстро кончалась. Этому отчасти содействовало и полное неведение о причинах отступления, порождающее самые разнообразные вымыслы. Все это вызывало тревогу, нервировало, но не отзывалось на общем плане отступления: мы отступали только тогда, когда тыловые учреждения отходили на новые места и когда получали соответствующие приказы.

В одном удобном месте мы стояли трое суток в непрерывном бою. Этот бой был необыкновенно жесток: немцы засыпали нас снарядами; ободренная видимым успехом их пехота усердно шла в бой, но необыкновенно удачно пользовалась наша артиллерия имеющимися в ее распоряжении снарядами, а пехота, по обыкновению, проявляла чудеса мужества, и трехдневный страшный бой, стоивший австро-германцам громадных потерь, не заставил нас уступить ни пяди земли. Мы уже думали, что конец отступлению, что опять погоним противника через горы, но получен приказ об отступлении.

«Армии умереть до последнего человека, но выполнить задачу» – такие слова были в этом приказе верховного главнокомандующего[9]. И армия выполнила свою тяжелую задачу и сохранила даже свою боеспособность.

Еще грандиознее стала картина, когда мы спустились с Карпат в равнину Галиции. Грустно было расставаться с галицийскими городами и селами. Природа их ближе и роднее для нас, а жители проявили к нам неподдельные чувства братской любви и искреннего горя, когда мы их оставляли. Больно и обидно было уходить из мест, давно занятых нами; стыдно было перед местным населением, так поверившим в наше могущество.

Долго ли мы продержимся в Перемышле – неизвестно. Город напоминает о недалеком прошлом своими железобетонными развалинами крепости. Какое было счастье для нас, что бывший гарнизон и крепость Перемышль были раньше сданы нам[10]. Какую бы громадную опасность для нас представили они, находясь в нашем тылу?

Нашему корпусу был устроен смотр, и точный подсчет показал, что даже в полках, все время отступления бывших в боях, оказалось налицо не меньше 3500 штыков. Если принять во внимание, что в полку в военное время полагается 4000 штыков, и вспомнить, что среди убыли нужно считать всех убитых, больных и отставших от усталости и по многим другим причинам, – нужно признать, что такое число потерь за все время отступления в непрерывных боях – весьма незначительно.

9 мая. Сосница. Судьба Перемышля не сразу решилась. По пяти раз мы садились на коней, чтобы идти дальше на восток, и опять слезали, чтобы остаться. Ушли в Карпаты и не позаботились обеспечить себе тыл, заготовить резервные линии укреплений, чтобы можно было где опереться на случай отступления, куда отойти.

13 мая. Старжава. Сейчас фронт значительно выпрямлен, образовались большие резервы, а немцы все прорываются и теснят нас. Резервы наши распределяются большими группами, очень густо в одних местах и оставляют «прорывы» в других. При великолепной разведке немцы это знают и лезут в эти прорывы, а мы, обладая превосходными силами, едва можем обороняться, и то не всегда успешно. Планирование наших войск происходит без определенных точных задач, и никакого порядка в действиях наших полков и дивизий нет. 11–12 мая и дальше на фронте Радымно–Задонбров (7 верст) одновременно были 33, 19-я и 12-я дивизии, пластуны, 10-й и 11-й стрелковые полки, масса артиллерии, и все-таки были прорывы или стояли друг за другом в затылок без дела. В результате большие потери и никакого успеха.

16 мая. Мальнувска Воля. Каковы дела на фронте – сказать трудно. Пока нас не сбивают, и то хорошо. Есть даже признаки, что неприятель утихает: не слышно непрерывной артиллерийской канонады. У нас даже есть успех: взято до трех тысяч пленных (австрийцы).

Оказалось совсем иное. Немцы тщательно готовились к сражению. Предполагая наступать, прежде всего хорошо укрепились. Проволочные заграждения – эта современная быстро строящаяся крепость – были построены, по крайней мере, в десять рядов. Потом началась усиленная разведка. Каждую ночь ползали около наших окопов германские разведчики, каждую ночь завязывалась жаркая перестрелка с нашими разведчиками и сторожевым охранением.

Но главными их разведчиками служили аэропланы. Целый день, с утра до темной ночи, бороздили небо аэропланы во всех направлениях и, как пернатые хищники, высматривали себе добычу, внимательно «ощупывали» землю биноклями, разыскивая и линию наших окопов, и тщательно скрытые наши батареи, и ближайшие резервные части войск, и подходящие пополнения, и даже ближайшие обозы. Мало того, над большой, открытой во все стороны равниной целыми днями висел в воздухе привязанный на канате аэростат, «колбаса», как называли его наши солдаты, на котором находился германский наблюдательный пункт. Вся равнина была в поле его зрения.

Усиленная работа была замечена нашими наблюдателями и в тылу противника: подходили войска, усиленно подвозились боевые припасы. Было ясно, что немцы готовятся к чему-то серьезному. И вот началось. Еще накануне участилась орудийная стрельба: легкие орудия пристреливались шрапнелью по нашим окопам, тяжелые «нащупывали» наши батареи и резервы. К ночи стрельба прекратилась.

Штаб Крымского полка, а с ним и перевязочный пункт по требованию командира полка помещался в окопах, в небольшом, наполовину вырубленном лесу, совсем недалеко от передовой линии.

Ночь была теплая, звездная, тихая. Даже соловей запел где-то совсем близко. Хотелось мечтать, и никак не верилось, что скоро начнется «буря».

Но буря разразилась. В четыре часа утра мы были разбужены странным гулом. Казалось, что происходит горячая ружейная перестрелка, так гулко отдающаяся в лесу. Но это было не так. По нашему небольшому участку стреляли одновременно 120 немецких орудий всевозможных калибров, от трехдюймовых шрапнельных до двенадцатидюймовых гаубиц. Это был «ураганный огонь» по небольшим квадратам, на которые разделили немцы наши позиции и обстреливали их по очереди, не оставляя ни одного нетронутого места. Четыре часа продолжалась эта канонада, не меньше пятидесяти тысяч снарядов выпустили немцы по нашему участку – квадрату. Раненых было очень много, мы их усердно перевязывали. Вдруг – трах! «Вот оно, – мелькнуло в голове, – конец!» Тяжелый снаряд упал рядом с окопом и разорвался, сорвав с окопа крышу из толстых бревен в два слоя, и завалил нас этими бревнами и землей.

Что было дальше, я почти не помню. Помню лишь, как беззвучно повалился сидевший при входе в окоп с трубкой у уха телефонист и как чем-то сильно ударило меня в левую половину тела. Кто уцелел, кто погиб от взрыва, я так и не узнал, мне этого не сказали, и только на прямой вопрос о телефонисте ответили, что он погиб.

Положение на фронте становилось с каждой минутой все серьезнее. Немцы яростно бросались в атаку. Отступление было неизбежно. Прежде всего приказано было вынести раненых и сильно контуженных. В это время я очнулся. Тело болезненно ныло, а при попытках повернуться чувствовалась сильная боль. Но дорогу я все-таки помню. От окружавшего нас леса остались лишь в полном беспорядке поваленные деревья, как будто после пронесшейся сильной бури. Вся большая равнина была перед глазами. Спереди, справа и слева горели села, зажженные тяжелыми снарядами. Громадные языки пламени как будто силились лизнуть самое небо и закрывали его густым черным дымом.

Вся равнина обстреливалась неприятелем. Стреляли по кучкам легкораненых, самостоятельно стремившихся убраться из этого пекла, стреляли даже по отдельным фигурам.

Под таким обстрелом нас переложили в санитарные повозки Красного Креста и привезли в небольшой город Янув, чтобы сдать на санитарный поезд. Но санитарных поездов уже не было. Готовился к отходу последний товарный поезд. Раненых размещали на крышах вагонов, на паровозе. Для меня нашлось место на тендере, на каменном угле, которым топили паровоз. Поезд тронулся уже под гул приближающейся орудийной стрельбы. На небе одно за другим появлялись облачка от рвавшихся шрапнелей, на земле поднимались громадные столбы пыли и дыма от тяжелых снарядов. Мы уезжали от этого ада туда, где виднелось безоблачное небо, где ласково, бесстрастно сияло горячее солнце. Час езды – и полная тишина кругом.

Дым из трубы паровоза очень обильно обдает меня копотью; пошел дождь, и грязь потекла по моему лицу, но я доволен: ведь не попади я на этот поезд, мог бы совсем остаться в Януве до прихода немцев.

Вот и Львов. На вокзале все спокойно, но, говорят, город уже приготовился ко всяким возможностям и заблаговременно вывез все что можно. Вывезли и все госпитали, и поэтому нас везут дальше, в Россию, о которой мы с такой любовью и грустью вспоминали не так давно в далеких уже Карпатах. Поезд (уже санитарный, но довольно удобный) весело стучит колесами среди мирных деревенских картин, и лишь на самой границе вырытые год тому назад, теперь полузасыпанные окопы последний раз напоминают, что и здесь была война; да маленькие березовые кресты на одиноких могилах не дают забыть, что и здесь принесены были жертвы ужасному богу войны.
 

ЦГАМО. Ф. 485. Оп. 1. Д. 47. Л. 1–25. Подлинник. Авторизованная машинопись.

вверх


*****

[A] Заголовок автора.

[B] Знак вопроса стоит в документе.

[C] Помни о смерти (лат.).

[D] Так в документе, правильно: Собеский.

[E] Здесь и далее текст подчеркнут синими чернилами.

[F] Так в документе, правильно: Мезо-Лаборч.


 

[1] Европейской или Великой европейской войной Первую мировую войну называли в России с 1914 г. В официальных изданиях бытовало название «Вторая отечественная война», а в народе – «германская»; в СССР – «империалистическая».

[2] Поводом для начала войны стало убийство 15 (28) июня 1914 г. в Сараево Г. Принципом наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца Фердинанда. Австрия потребовала предоставления ей права провести расследование убийства на территории Сербии; также в ультиматуме предусматривалось введение в Сербию ограниченного контингента войск. По совету французского посла в Белграде Сербия заявила, что выполнит все условия ультиматума, кроме разрешения вести расследование убийства на сербской территории; поэтому 15 июля Австрия объявила Сербии войну. 17 (30) июля была объявлена общая мобилизация в России и началось интернирование германских, австрийских и венгерских подданных. В тот же день Германия потребовала отмены мобилизации и после отказа царского правительства выполнить это требование 19 июля (1 августа) объявила войну России.

[3] Ян III Собеский (1629–1696) – польский полководец и король с 1674 г. Вел войны с Османской империей, активно участвовал в европейской политике. В 1686 г. заключил с Россией «Вечный мир». Пытался ввести наследственную монархию в Речи Посполитой, но безуспешно. В 1898 г. во Львове ему был установлен и торжественно открыт бронзовый конный памятник (скульптор Тадеуш Баронич) в честь побед над турецкими войсками. В 1950 г. памятник передали Польской Республике (в Варшаву), а на его месте установили монумент Тарасу Шевченко. В настоящее время памятник королю находится в Гданьске.

[4] Панчулидзев Евгений Алексеевич (1853–1917) – генерал-лейтенант, участник русско-турецкой войны 1877–1878 гг. В 1912 г. уволен со службы по возрасту. В 1914 г. вновь принят на службу, назначен исправляющим должность начальника санитарного отдела штаба 8-й армии. В 1915 г. оказался под следствием за нераспорядительность при отступлении, вследствие чего два госпиталя с ранеными попали в руки противника. В 1916 г. зачислен в резерв чинов при штабе Киевского военного округа, затем состоял при главнокомандующем армиями Юго-Западного фронта генерале от кавалерии А.А. Брусилове.

[5] Вероятно, имеется в виду костел капуцинов в Кросно.

[6] Янушевский Григорий Ефимович (1861–1934) – генерал-лейтенант, с 24 августа 1914 г. начальник 19-й пехотной дивизии, в которую входил 73-й пехотный Крымский полк, где служил И.А. Арямов.

[7] Аэропланы – новый вид вооружения, использовавшийся в Первой мировой войне. С 1914 г. аэропланы (самолеты) всех стран выполняли как разведывательные, так и бомбардировочные задачи, вели воздушные бои; специальные самолеты-истребители появились весной 1915 г.

[8] «Муромец», «Илья Муромец» – самолет, по российской терминологии «воздушный корабль», начал создаваться в августе 1913 г. Имелось несколько модификаций этой машины, строившейся Петроградским отделением Русско-Балтийского вагонного завода с 1913 по 1917 г. В 1914 г. самолет был передан в Императорский военно-воздушный флот, вскоре создана «Эскадра воздушных кораблей», первая в мире группа стратегических бомбардировщиков (начальник М.В. Шидловский), в 1914–1916 гг. подчинялась лично Верховному главнокомандующему.

[9] Видимо, имеется в виду приказ Верховного главнокомандующего (до августа 1915 г. им был дядя императора Николай Николаевич) от 27 апреля (10 мая) 1915 г., в котором содержалось следующее повеление главнокомандующим Юго-Западного и Северо-Западного фронтов: «После неудачно сложившихся боев на фронте Дунаец – Горлице 3-я армия вынуждена к отходу на фронт устье Вислоки – Сендзишув – Пораз, который она займет к утру 28 апреля (11 мая). Не рассчитывая удержаться на этой линии, командующий 3-й армией имеет в виду дальнейший отход на фронт Развалов – Пржеворск – Бирча. В соответствии с сим главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта отдал распоряжение об изменении ныне занимаемого расположения 4-й и 8-й армий. Ввиду наличной обстановки ставлю в настоящее время главной задачей армий Юго-Западного фронта напрячь все силы к тому, чтобы отстоять завоеванную нами часть Галиции, пользуясь для сего как крайним восточным рубежом оборонительными линиями рек Сан и Днестр, которые необходимо оборонять активно, сохраняя за собою полную возможность вновь перейти в решительное наступление против нашего врага при первом к тому благоприятном случае. Прошу главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта всегда иметь в виду те жертвы, какие принесены нашими доблестными войсками для завоевания Галиции, почему ставлю на его ответственность наблюдение за тем, чтобы без крайней надобности не уступать противнику лишнего пространства, особенно на фронте 9-й и 11-й армий, оставление которых на ныне занимаемых местах с продвижением 11-й армии даже вперед в районе Надворная – Делатынь – Коломыя представляет существенные выгоды…» (См.: Бонч-Бруевич М. Потеря нами Галиции в 1915 г. Ч. II: Трагедия 3-й армии. М.; Л., 1926. С. 130–131.)

[10] Перемышль был осажден после окончания Галицийской битвы, в сентябре 1914 г.; после неудачного штурма осада была снята и вновь восстановлена 1 (14) ноября 1914 г. Город был сдан русским после длительной и тяжелой осады лишь 9 (22) марта 1915 г.

Ссылка на первоисточник
Рейтинг
( Пока оценок нет )
Загрузка ...
Исторический дискуссионный клуб