Христофорова О.Б. Колдуны и жертвы: Антропология колдовства в современной России.(глава из книги)

В. Максимов. Приход колдуна на крестьянскую свадьбу. 1875

(картина В. Максимов. Приход колдуна на крестьянскую свадьбу. 1875. Источник: Wikimedia Commons)

Мужчины и женщины

Для представлений о колдовстве важное значение имеет еще одна оппозиция — гендерная. Существует стереотип о колдов-стве как женском занятии, восходящий отчасти к историческим исследованиям конца XIX — начала XX в. Согласно гипо-тезе Жюля Мишле, европейская охота на ведьм представляла собой мисогонию — войну мужчин против женщин [Мишле 1929], своего рода «женский холокост». Эта гипотеза, появив-шаяся на заре эмансипации, быстро стала популярной и сегодня поддерживается феминистски настроенными исследователями. Некоторое подтверждение она получила в работах К. Томаса, А. Макфарлана и их последователей, полагавших, что среди психологических мотиваций обвинителей ведьм преобладало чувство вины. Напомню эту идею: в условиях распада тради-ционных общинных форм солидарности в европейской деревне начала Нового времени противоречия между обязательностью альтруизма и необходимостью эгоизма приводили людей, отка-завших соседям в помощи, к внутреннему конфликту, находив-шему разрешение в обвинении тех, кому отказали, в колдовской порче. Такой ракурс, в частности, позволил объяснить, поче-му часто подозревали в колдовстве слабых и обездоленных — нищих, бедных, старых, в особенности женщин. Однако материалы следственных дел по обвинениям в колдовстве, введенные в научный оборот во второй половине XX в., заставили историков усомниться в этой гипотезе. Ока-залось, что в колдовстве подозревали не только слабых и обез-доленных, но и богатых и высокостатусных людей, более того, выяснилось, что в некоторых регионах среди обвиненных преоб-ладали мужчины — такая ситуация была характерна для Скан-динавии и Балтии, Германии, Швейцарии, Франции, России [Monter 1976, 1997; Midelfort 1972; Thurston 2001; Zguta 1977; Kivelson 1991, 2003; Ryan 1998; Райан 2006]. Например, во Фран-ции 1565—1640 гг. из 1300 человек, представших перед париж-ским парламентом по подозрению в колдовстве, более полови-ны были мужчины, а в Нормандии в 1564—1660 гг. мужчин сре-ди обвиненных было подавляющее большинство [Kivelson 2003: 607]. В России была похожая ситуация: из 250 следственных дел, рассмотренных Валери Кивельсон, в 75% обвинялись мужчины, причем обнаруживаются четыре категории обвиняемых: «гуля-щие (вольные) люди», представители иных этнических групп, народные лекари и (условно названная и с трудом определяе-мая группа) «непослушные» (девиантные персоны, нарушители порядка) [Kivelson 2003: 617—621]. Исследовательница полага-ет, что гендер — не самый важный фактор риска обвинений, он уступает этим четырем социо этническим факторам, и «для Рос-сии не гендерные, а социальные различия оказываются ключом к пониманию обвинений в колдовстве» [Kivelson 2003: 623]184.

В Верхокамье колдуны — преимущественно мужчины, а среди жертв колдовства преобладают женщины. Например:
Соб.: А у мужчин бывают пошибки?
Бывают.
Соб.: А вы встречали таких?
Нет. Но у некоторых бывают.
Соб.: Но вы слышали?
Ну, это, слыхала, что мужчины — чернокнижники, знахаря. Колдуны. Это я слыхала, а… Не знаю185.

Соб.: А в мужчин пошибки попадают?
Попадают.
Соб.: И в мужчин?
Но это, по-моему, очень редко, у мужиков. Обычно у женщин почему-то, я не знаю.
Соб.: И вы знаете историю, чтобы мужчине попала?
Угу. Кто же мне рассказывал, что вот мужчине попала… Но обычно почему-то всё у женщин186.

С одной стороны, приписывание колдовских умений мужчи-нам характерно в целом для севернорусской традиции, в отли-чие от южнорусской, где ведьмами считают главным образом женщин и где набор сюжетов и мотивов рассказов о колдов-стве существенно иной. С другой стороны, в этой оппозиции явно выражены властные отношения, существующие в патри-архальной традиции Верхокамья. Все разнообразие толкований такой ситуации сводится к нескольким положениям: мужчины сильнее, грамотнее и име-ют больше свободного времени. Например:


Соб.: А почему мужчины больше колдуны?
А мужики, видимо, крепче, женщины слабые, поэтому187.


Колдуны — в основном мужчины, так как надо большое мужество, чтобы черную
книгу читать, к тому же женщины-староверки более богобоязненные, менее властолюби-вые и за детей боялись.
Поэтому подозревали в колдовстве одиноких старух — им терять нечего и есть время черную книгу читать.
Среди жен-щин мало колдунов потому, что у них слабая психика, не могут одолеть черную книгу — схо-дят с ума, и у них мало времени, чтобы этим заниматься: семья, хозяйство189.


Порчу пускают мужчины-колдуны:
Они выучились, им беси не дают даром жить — давай работу. Работу им надо обязательно.
А насылают женщинам — так как на мужчину зло реже имеют, женщина ведь вредная, она гораздо вреднее мужчины190.
Женщин портят больше потому, что они больше досаждают, мужчиныте поспокойнее191.


Наконец, поскольку самый распространенный вид порчи в Верхокамье —пошибка, существует такое мнение: ее у мужчин не бывает потому, что женщина ее может родить. Полечится, она ее родит192.


Любопытный результат дает «силовая» и «гендерная» переко-дировка оппозиции сглаз/порча,рассмотренной в предыдущей главе.


Сглаз считается более легкой формой магического вреда, причинить, а также и устранить который может простой человек, а порчу и насылают, и лечат знаткие. В способности к сгла-зу, судя по рассказам, чаще подозревают женщин, чем мужчин (ср.:Мужики не глазливы, в их столь нету злой силы, сколь в бабе [Коновалова 2002: 121], текст записан в Свердловской области). В каждой деревне можно найти бабок, которые брызжут водой или умывают от сглаза, но лечить порчу не всякая из них возь-мется — это дело мужчин- лекарей. Такое различение вызыва-ет в памяти дискуссию, ведущуюся в антропологии со времен Эванса-Причарда, о двух видах колдовства — мужской черной магии, используемой в статусной борьбе, и женской внутрен-ней психической силе, находящей выражение в повседневных хлопотах по хозяйству. Впрочем, М. Дуглас замечает, что такое различение наблюдается не у всех народов и к тому же не всег-да гендерно зависимо [Douglas 1970b: 27—28]. И в Верхокамье гендерная оппозиция в рассказах о колдов-стве описывает не столько отношения биологических полов, сколько властные отношения в более широком смысле. Муж-ской пол и высокий статус — кузнец, мельник, коновал, бри-гадир, агроном, врач — предполагают доминирующую пози-цию в отношениях символической агрессии, которые связывают колдуна и жертву, но и для женщин остается возможность доминировать (хоть и нечасто, но мне доводилось слышать рас-сказы о женщинах, слывших крепкими лекарками, которые могли и привораживать, и пошибки выводить), а для мужчин — воз-можность считаться более слабыми колдунами или быть жер-твами порчи.

Мужчины, как правило, оказываются жертвами мужско-го же колдовства, но есть по меньшей мере две ситуации, ког-да мужчины становятся жертвами колдовства женского — это ситуация любовной присушки, которой подвластны даже знаткие (как это было, например, с одним из карпушатских колдунов, Евдокимом Софроновичем), и насылания на муж-чину робячьих мук — родовой боли.В Верхокамье широко распространены рассказы о том, как тот или иной мужчина жестоко страдал в то время, когда женщина безболезненно разрешалась от бремени, — при этом страдалец необязательно был ее мужем и/или отцом будуще-го ребенка, как это и было в случае с Климентием Леонтьевичем, описанном во второй главе. Считают, что женщине для этого достаточно надеть с наговором на мужчину свой пояс, например:


Соб.: Говорят, на мужчин насылают ребячьи муки, не слышали?
Это тоже слыхала. А вот старый вот был учитель у нас, у его подруга была. Она когда забеременела, ему в опушку вшила поя-сок с какой-то молитвой, не знаю, с какой. Вот подруга замая-лась — ребенка она рожала, — а он стал кататься по полу-то: «Ой, рожу скоро, ой, рожу, ой-ой!» Сколько-то она мучилась, родила — и он встал как ни в чем ни бывало. В опушку куда-то, в штаны, вшила какой-то поясок с молитвой, а он не догадался. А потом он осознал: «Чё это я хворал это место, ты ребенка рожала, в ту пору же я хворал! Ты ведь мне это сделала!» Вот это я слыхала193.


Несмотря на то, что существуют и «мужские» рассказы о колдовстве, все же очевидно, что колдовской дискурс по пре-имуществу женский. Если понимать веру в колдовство как спо-соб говорить о проблемах в отношениях, о власти и агрессии, то можно понять, почему это так: в мужской среде принят дру-гой язык для выражения и разрешения конфликтов, предпо-лагающий бóльшие возможности для открытого проявления враждебности. Женщины говорят о своих проблемах на язы-ке традиционных фольклорных образов, в большей степени, чем мужчины, перекодируя социальную реальность. Впрочем, и мужчинам не чужд этот язык, особенно в ситуациях, где они выступают в роли «слабого» (парень, которого присушили; жених на свадьбе,испорченный колдуном по просьбе отверг-нутой подруги; муж роженицы, страдающий от робячьих мук; проигравший участник состязания колдунов и т. д.).

Христофорова О.Б. Колдуны и жертвы: Антропология колдовства в современной России. М.: РГГУ; О.Г.И., 2010. 432 с.

Ссылка на первоисточник
Рейтинг
( Пока оценок нет )
Загрузка ...
Исторический дискуссионный клуб